Бен Окри - Горизонты внутри нас

В памяти Омово хранились эпизоды из жизни семьи еще в ту пору, когда была жива мать и братья не покидали дома, когда он обычно приезжал домой на каникулы из интерната: гневные визиты обманутых клиентов, судебные иски, трусливые отговорки отца, будто его нет дома, крики и унизительное возвращение долгов, подробности мошенничества; до сих пор звучащие в ушах оскорбления, страх и детское желание защитить и успокоить отца и безразличие, холодное отчуждение в ответ, и горячие слезы, когда Омово в отчаянии бежал по улице, подгоняемый ветром. Эти воспоминания отзывались в душе Омово болью и страданием. Особенно хорошо ему запомнился один свирепый кредитор. Ворвавшись в дом, он кричал, всячески поносил отца и, не удовлетворившись этим, взял из книжного шкафа все самые ценные книги, прихватил огромные старинные часы, купленные в свое время мамой, и столь же шумно удалился.

Отец сделал еще несколько неверных шагов по комнате, бормоча что-то невнятное. Свет от свечи упал на него и безжалостно высветил лицо, такое растерянное и жалкое, что у Омово при мысли о надвигающейся трагедии засосало под ложечкой. Он отчетливо осознавал неотвратимость надвигающейся трагедии. Голова отчаянно ныла. Глядя на отца и предаваясь этим воспоминаниям, Омово испытывал такое ощущение, как будто жизнь вышла из-под контроля и в бешеном темпе бессмысленно вращается по кругу.

— Омово… Омово…

— Что, отец? — Омово подошел к нему.

— Отведи меня… Отведи меня…

— Да… Попробуй уснуть… тебе надо отдохнуть немного. Сейчас я позову тебе жену…

— Омово… Омово…

— Слушаю тебя.

— Ты хочешь поступить со мной так же, как твои братья… — Короткий бессмысленный смешок. Он попытался сделать шаг, оступился и повалился ничком на пол. Омово принялся поднимать отца, но тот всячески упирался:

— Убирайся прочь… ты… ты… никудышный сын… убирайся прочь… вслед за ними…

— Ты не ушибся?

— Сыновья этой ведьмы… дьяволы и колдуны… все вы хотите моей погибели… и на сегодняшний день… вы преуспели… дьяволы и колдуны… вы не даете мне… не даете мне покоя…

— Моя мать не была колдуньей.

— Что ты понимаешь?.. Твоя мать — сущая колдунья. Разве при ее жизни мне приходилось так бедствовать? Разве… разве мы так жили в Ябе? Посмотри на эту сточную яму, где… где мы ютимся вместе с… с крысами и ящерицами. Она хотела погубить меня, погубить меня и воспользоваться плодами моих тяжких трудов… она… она и сейчас губит мою жизнь… Когда она утратила силу колдовства, оно обернулось против нее. Я был дома и наблюдал, как злоба точила ее и в конце концов погубила… Я смеялся, смеялся в тот день, когда она умерла, я распечатал бутылку виски… С тех пор она постоянно преследует меня… ха-ха! Ты когда-нибудь слышал о каких-то неизлечимых болезнях?

Отец умолк, уверенный в непогрешимости своих суждений. Этого Омово не мог стерпеть. Свечи то совсем было гасли, то вспыхивали с новой силой.

— Мне стыдно за тебя, отец. Ты обманул всех нас. Что осталось от твоих потуг казаться преуспевающим бизнесменом! Одна пустота. Ты — неудачник!

Эти слова вырвались у Омово непроизвольно. Он сказал то, что чувствовал. Да, именно так: его отец — неудачник. Он сказал то, что думал, и облегчил душу. Но вместе с тем он как никогда прежде ощутил душевную пустоту. Это была пустота, объемлющая и пустоту стен, и безмолвное пространство вокруг, и чистый холст, и все прочие разновидности пустоты. Боль в голове притупилась, но ноги оставались ватными, и ему казалось, будто под ногами у него разверзалась пропасть, способная поглотить все. Ему не следовало разговаривать с отцом в таком тоне. Он с удовольствием взял бы свои слова назад. Отцу без того нанесено много обид. Он потерпел полный крах. Омово вспомнил тот день, когда Окур и Умэ навсегда уходили из дома. А сейчас сквозь съежившуюся черную вату он уже различал призрак ожидавшей отца новой утраты.

— Значит, я неудачник?

И в этот самый момент в Омово шевельнулось забытое чувство любви к отцу.

— И ты говоришь это мне, Омово?.. Я неудачник… я… — Он как-то странно заморгал, шатающейся походкой направился к креслу и опустился на деревянный подлокотник. То, что произошло потом, Омово запомнилось навсегда. Отец заплакал. Слезы ручьями бежали по его заросшему щетиной, сморщенному лицу. Он дрожал и всхлипывал, подобно ребенку, тщетно отстаивающему свое человеческое достоинство. Как будто у него отнимали все, чем он когда-либо владел.

— Папочка, я…

— Не надо ничего говорить. Оставь меня… Уйди, пожалуйста…

Омово продолжал стоять возле отца. Тот соскользнул с подлокотника и теперь сидел в кресле. Он не переставая качал головой, и обильные слезы по-прежнему катились по его лицу. Рыдания вскоре стихли. Он лишь изредка вздрагивал. Изо рта сочилась тонкими струйками слюна. Вскоре он заснул в кресле в неудобной позе. Он выглядел более усталым, чем обычно. Но, как ни странно, он в то же время был похож на ребенка, потерявшего любимую игрушку и плакавшего до тех пор, пока не заснул.

Омово позвал Блэки, чтобы она отвела отца в спальню. Она подслушивала весь разговор отца с сыном, но специально не выходила из кухни. Все еще ощущая мучительную боль в голове, Омово пошел к себе в комнату, свернул чистый холст и долго боролся с бессонницей.

В ту ночь Ифейинве снова снились кошмары, и это положило конец ее терпению. Ей приснилось, что она убила мужа, разрубила его на куски, сняла с него скальп и с пугающим хладнокровием кастрировала. Потом, все в том же сне, она с ужасом поняла, что убивала вовсе не мужа, а Омово, затем на его месте она увидела своего погибшего брата, мать и всех близких ей людей. Она проснулась в холодном поту, с трудом переводя дыхание. В комнате все было на своих местах. Решимость, давно уже крепнувшая в ее сознании, окончательно созрела. Она спрашивала себя — что заставляет ее мириться с постылой жизнью? Искала хоть какую-нибудь зацепку, способную примирить ее с этой жизнью, но ничего не находила. Какой-то дьявол вселился в ее душу, и ей вдруг со всей неприкрытой жестокостью открылась нелепость ее существования. Ее глаза успели привыкнуть к темноте, и она разглядела безжизненно распластавшийся на полу цветок, который принесла вчера. Сейчас он напоминал мятую тряпицу.

Холод. Недомогание. Усталость. Непосильный труд. И многое, многое другое. Она чувствовала себя обессилевшей, изнуренной. Ей все надоело. Она не рассказывала Омово и сотой доли того, что ей приходится терпеть; рассказала лишь маленькую толику, отдельные, тщательно отобранные эпизоды. Их личная жизнь была чем-то сродни, и ей было приятно думать, что он и так все понимает, не может не понимать. Он — там. Там — это здесь. Там — целый пласт спутанных, жадно внимающих, пропитанных пылью, скрываемых за притворством жизней. Там боль и отчуждение и целая вереница потерь. Там он. Там она.