Жозеф Кессель - У стен Старого Танжера

Я кинулся в конюшню, и ослик снова заревел от радости и зашевелил ушами. Я прильнул к нему, и у меня все сжалось в груди от счастья.

А чуть позже пришел доктор Эванс и принес большое количество лекарств. «Теперь нужно, — сказал он, — чтобы омертвелая шкура поскорей сошла и вместо нее наросла новая». И он объяснил мне, как накладывать мази и делать перевязку, как присыпать раны порошком и удалять гнойные корки. Конечно, все эти процедуры были довольно сложны, но когда я вспоминал, что мне приходилось делать для ослика в первые две ночи, все остальное представлялось мне на удивление легким.

По правде сказать, ослик спокойно относился к пинцетам, причинявшим ему боль, и к настойкам, вызывавшим жжение. Он знал, что я — его друг, и понимал, что если я вынужден делать ему больно, то для его же блага. Поистине ослик этот был очень умен.

Он был еще очень молод и игрив. То он притворялся, что хочет укусить меня, то хватал зубами край моей рубашки, а то щекотал мое ухо своим. Силы быстро возвращались к нему.

В один чудесный день доктор Эванс сказал, что ослик больше не нуждается в подпруге, и я сам снял ее. О друзья мои! Если б вы видели, как осторожно ослик делал первые шаги и с какой гордой мордочкой, обретя уверенность, он принялся ходить вокруг конюшни! Как радостно было на него смотреть! Внезапно он опустился на землю, и я очень испугался. Я поспешил было ему на помощь, но доктор Эванс остановил меня:

«Ничего, Башир, не бойся, — сказал он. — Ослик прекрасно знает, что делает. Он не упал и не поскользнулся. Он просто лег на землю, по своей охоте, потому, что он наконец может делать это без опаски. Смотри!»

И действительно, ослик двигал копытами, брыкался, издавал радостные крики. Ему было очень весело.

С этого времени мы с осликом крепко сдружились. Прежде я думал только о том, как бы вернуть его к жизни, и был для него лишь заботливой нянькой. Это, безусловно, сблизило нас. Но мы друг друга не знали. Теперь у нас появилась одна общая забота — вместе проводить время. Я никогда не оставлял его. Я спал в конюшне на одной с ним соломенной подстилке — и ночами он меня согревал. По утрам я ухаживал за ним: чистил, кормил, прогуливал по двору. Мы любили с ним бегать наперегонки, и в награду за послушание я давал ему молодую морковку. Я покупал ее на деньги, что приносили мне Омар и Айша. Им очень нравились ловкие проделки, которым я обучал смышленого ослика. Потом я вновь ухаживал за ним, и мы оба отдыхали. А после опять резвились во дворе. И наступал вечер. Я чистил его в последний раз, готовил свежую подстилку. Мы укладывались бок о бок и засыпали.

Так проходил день за днем. Просыпаясь утром, я всякий раз находил ослика еще более окрепшим, жизнерадостным и ласковым. Он заново учился радоваться жизни. По утрам я осматривал его шкуру и видел, что она постепенно преображается. Словно волшебная материя, она из прежней — рваной и обожженной — превращалась в новенькую и шелковистую. Раньше всего зажили бока и задние ноги, потом колени, бабки. Чуть позже зажила шкура на голове. Только вот на хребте шкура долгое время гноилась. Когда же наконец и она начала подсыхать, доктор Эванс велел мне отвести ослика на поводке за город — на луг, принадлежащий лечебнице. «Самое время ему вспомнить вкус травы и вновь ощутить прелесть свежего воздуха», — сказал доктор.

Друзья мои, вы, конечно, станете смеяться над бедным Баширом, когда узнаете, что слова доктора Эванса, вместо того чтобы обрадовать, страшно его испугали. В ту же минуту я представил себе ослика под колесами тяжелого автомобиля, задавленного толпой, представил, как уличные мальчишки забрасывают его камнями. Можно было подумать, что я никогда прежде не встречал сотен ослов, мирно семенящих по улицам Танжера или в густой толпе прокладывающих себе дорогу. Но для меня маленький ослик, которого я знал таким измученным, умирающим и с трудом возвращающимся к жизни, был существом особенным, отличным от всех. Мне казалось, что он еще слишком слаб, хрупок и нуждается в защите от пагубных случайностей. И я сказал доктору Эвансу, что не в силах сделать то, что он мне велит.

«Хорошо, — ответил тот. — Стало быть, ослика на первую прогулку выведет кто-нибудь из моих санитаров».

Кровь мгновенно прилила у меня к голове, и я — я, недостойный, — осмелился в гневе крикнуть доктору Эвансу: «Что?! Санитар! Ну уж нет! Никогда!»

Я словно обезумел от одной мысли, что ослика поведет человек, который его не любит, который за ним не ухаживал, который не сможет уберечь его от опасностей на улице и даже не даст себе труда отогнать мух от его еще не совсем зажившей спины. И еще я не мог смириться с мыслью, что кто-то другой станет свидетелем того, как ослик впервые за долгое время будет наслаждаться свободой. Я надел на него недоуздок, затянув как можно слабее, и мы вышли за порог лечебницы.

Ослик шел без опаски, с достоинством. Он радостно вдыхал все запахи улицы, широко раздувая ноздри. Однако едва мы очутились в оживленном месте города, как я задрожал от страха. Я беспрестанно вертел головой во все стороны и заслонял собой ослика, когда видел, что к нам приближается другой осел, изувеченный и запаршивевший, с кровоточащими ранами. Вам ли не знать, друзья мои, как много таких животных в Танжере!

Только за городом ко мне наконец вернулось спокойствие. Я позволил ослику пройтись рысцой, а сам бежал за ним до самого луга. А там — какое наслаждение! Если б вы видели, как он валялся в траве, если б слышали его счастливый рев! Он то вскакивал и терся об меня, то убегал — и я догонял его, то он снова бросался в траву. До чего весело мы играли! Все утро пролетело как одна минута.

Когда настало время возвращаться, я снял с него травинки и налипшие комочки земли и отступил немного, чтобы со стороны посмотреть, как он выглядит. О друзья мои! Я не поверил своим глазам — до того хорош собою стал мой маленький ослик. Наверное, в лечебнице я смотрел на него со слишком близкого расстояния и ничего не видел, кроме ран и рубцов. А там, на лугу, я увидал его таким, каким он был на самом деле: красивым, с тонкой нежной шкурой, покрытой молочно-белой шерсткой, мягкой, словно волосы у младенца.

Пока я любовался и восхищался им, мой взор, должно быть, помутился одновременно с разумом. Вместо луга, на котором я в ту минуту стоял, мне привиделся другой, гораздо более обширный, заросший сочной травой и цветами, — тот, что находился в великолепном поместье на Горе. И там, украшенный шелком и золотом, с голубой лентой на шее, резвился маленький ослик, совершенно особенный, некогда принадлежавший на редкость красивой и злой девочке. Но странное дело: измученное, запаршивевшее, полумертвое животное с постоялого двора, которое я выхаживал в лечебнице, неотступно напоминало мне того чудесного ослика на лугу.