Андрей Курков - Бикфордов мир

Легкие кучерявые облака летели на запад. Летели необычайно быстро. Харитонов провожал их завистливым взглядом. Им помогал ветер, а здесь, внизу, под деревьями, воздух стоял недвижимо, все живое передвигалось лишь собственными усилиями, отчего у человека, тянувшего шнур, возникало чувство несправедливости. Но не было у Харитонова обиды на природу. Чем могла, она кормила его. Как могла, помогала в пути или, по крайней мере, не мешала, не создавала лишних препятствий. Уже не думал Харитонов о том, что кто-то, получив из его рук конец бикфордова шнура, пойдет по нему к берегу Японского моря, но все равно надо было идти дальше и надо было тянуть шнур вперед, в неведомое будущее. Ведь только этот шнур мог как-то объяснить, кто такой Харитонов, откуда он и почему в пути. И не важно, поверят ли ему. Важно, что цель его странствия реальна и понятна.

Идя следом за облаками, Харитонов вышел к небольшой сгоревшей деревеньке, прятавшейся в таежной глуши. Несколько больших пепелищ, тут же колодец, бочка с водой. Харитонов подошел к колодцу, заглянул в него и увидел глубоко внизу отражение неба. Сбросил с плеча вещмешок и присел на сруб. Обидно стало ему, что первое встреченное им на пути человеческое жилье было сгоревшим, и не у кого спросить, как быть дальше, куда идти. И не узнать, что случилось с этой деревенькой и ее жителями.

Механическое шипение отвлекло Харитонова от его мыслей. Он оглянулся, пытаясь определить, откуда донеслось это шипение, и неожиданно услышал такой же механический голос:

«…Уже не первый год народ-победитель празднует великую победу над фашистской Германией. Руины, оставленные оккупантами, вновь превращены в заводы, фабрики, элеваторы, колхозы и совхозы. После длительной остановки мы вновь двинулись вперед к намеченной партией цели. И хоть движемся мы пока медленно, но уже и в этом поступательном движении выделились ударники, которых сегодня награждали высшими наградами в сердце нашей Родины – Кремле…»

Харитонов, затаив дыхание, слушал этот далекий голос, сообщивший ему, что война уже кончилась, притом не вчера, а несколько лет назад. Вокруг, значит, работают заводы, колхозы, элеваторы, идет мирная жизнь, а он в глухом таежном уголке только мечтает о ней.

Харитонов встал и, отбрасывая носками давно нечищенных сапог обгоревшие головешки, принялся искать источник голоса. Нашел быстро, взял радио в руки, покрутил так и этак, прислушиваясь. Пару раз оно зашипело, а потом неожиданно включился концерт легкой музыки. Харитонов аккуратно положил источник музыки на обгоревшую доску и вернулся к колодцу. Музыка звучала негромко, и вдруг какой-то вой, донесшийся с неба, стал ее заглушать. Харитонов задрал голову вверх, но увидел лишь кроны, колыхавшиеся под ветром.

Подняв с земли вещмешок, Харитонов продолжил путь. Он шел по тропинке, петлявшей между пепелищами, и вышел на деревенский погост, где вперемешку с полусгнившими крестами росли какие-то разнородные низкорослые деревья. Харитонов подошел к одному деревцу и, к собственному удивлению, увидел на его ветвях много мелких груш. Он попробовал дичку, и во рту стало непривычно сладко и терпко. Еще раз оглянулся на странный кладбищенский сад с единственным плодоносящим деревом, потом долго и медленно собирал урожай мелких груш в свой вещмешок. Собирал – словно куст оббирал, деревце было низким, ствол его полулежал на едва заметном холмике. Собрав все плоды, Харитонов завязал вещмешок и вскинул его себе на плечи. Сразу ощутил ношу и радость от ее тяжести, и продолжил он с этой радостной ношей свой путь. Оставил позади себя и сгоревшую деревеньку, и одичавший таежный погост. Казалось ему, что все еще ведет его куда-то тропинка, найденная в деревне, но вскоре понял он, что и она осталась где-то позади, в наполненном странным гудением месте. А впереди был вечер. Он двигался навстречу Харитонову, и как можно ранним утром, идя по полю, входить в глубокий туман, так Харитонов входил в сумерки, птичьим пером плавно опускавшиеся на землю. День, принесший встречу с чьей-то прошлой жизнью и давший щедрой рукой сладко-терпкую пищу, заканчивался, но еще долго пробирался по тайге почти наощупь бывший младший матрос Харитонов, пока не остановила его сплошная темнота и ее сопротивление не устроило странника на ночлег на теплой голой земле, подложив вещмешок ему под голову.

Легкие кучерявые облака летели на запад. Летели необычайно быстро. Были они свободны от всего, кроме ветра. Но ветер был невидим, и потому у всего живущего на земле возникала иллюзия о полной свободе облаков. И возникала зависть у всего думающего. И даже маленький зверек-крыса, смотревший в небо, почти не поднимая мордочки, провожал улетавшие в неведомое облака отчаянным взглядом своих маленьких глаз-пуговок. Зверек-крыса, отлученный волею случая от людей, чьими трудами он раньше жил, шурша лежалыми прошлогодними листьями, пробирался по тайге. В небо зверек смотрел случайно, после того как не нашел вокруг себя на земле ничего съедобного. Но и там, вверху, кроме непонятных легколетящих облаков он ничего не увидел.

Поерзав на голой земле, Харитонов выбрал наиболее удобную позу и, вдыхая запах дикой груши, пробивавшийся сквозь брезент вещмешка, заснул, вместо одеяла накрывшись низким лунным небом, по которому все так же неслись на запад тонкие, подкрашенные ночным светилом облака. Наслаиваясь на звездный свет, они приглушали его, но как только лучи далеких звезд находили пространства, не занятые облаками, – они сразу же устремлялись к земле. Но не был их свет так ярок, чтобы осветить ночную землю. Похож он был больше на голос, едва доносившийся и сообщавший земле о том, что не одинока она в космосе светил. И каким-то странным образом голос этот пробуждал к звучанию другие голоса, наяву и во сне разбавлявшие человеческие одиночества. И услышал Харитонов во сне уже не раз слышанный голос, пришедший из другой жизни, другой страны, другого времени, но такой понятный и зовущий, что приди он к нему не во сне – вступил бы Харитонов с ним в разговор и тоже немало поведал бы о своей жизни и о мечтах, живущих отдельно. Но, увы, это был сон, и звучавший в нем голос говорил:

«…Сколько уже лет я возвращаюсь в этот дом, чтобы сесть ночью у окна своей спальни и проводить взглядом невидимые линии между небом и лежащей внизу землей. Сколько уже лет мне кажется, что я становлюсь умнее, что люди наконец начинают ценить меня, слушать мои слова и искать в них мудрое. Но приходит этот день, а следом за ним – ночь, и я снова возвращаюсь к ощущениям и мыслям, преследующим меня с детства. Я не гоню эти мысли прочь, я не стараюсь отвлечь себя чем-то забавным, хотя что бы мне стоило удрать на денек в публичный дом, где наверняка я смог бы забыться и провести время гораздо веселее. Но, словно праздника, я жду очередного приступа душевной боли, одновременно и боясь его, и предвкушая. Так, наверно, ждут своей последней дозы наркоманы, зная, что за этой дозой их встретит смерть, но оценивающие последнее удовольствие выше смерти. Вот и я снова приехал, поднялся в свою спальню и присел у окна. Здесь и зябко и тепло одновременно. Постаревший дом и постаревшие родители рады мне. Они знали, что я приеду, хотя и не получали моей телеграммы. Они даже пригласили всю нашу родню на мой день рождения. И если бы я не приехал – это не омрачило бы их праздника. И вот сейчас, этой ночью, я могу насладиться тишиной и размышлениями, я могу вспомнить о том, что было, и о том, чего, к сожалению, не случилось. Я могу фантазировать даже вслух, потому что старики уже спят, а гости начнут съезжаться только утром.