Петр Катериничев - Странник (Любовь и доблесть)

– Терпеть не могу борделей.

– Обижаешь! Я сказал: кра-со-ты.

«Хаммер» пошел с места плавно, мгновенно набрал скорость, с чуть слышным визгом тормозов проходя повороты, погнал по бетонке. Вскоре они уже мчались по саванне, поднимая смерч коричневой пыли, который в безветрии густо зависал над дорогой, поднимался восходящими потоками горячего воздуха и уже там, высоко над землей, попав в лучи заходящего солнца, начинал светиться багряно-охрово, словно состоял из чистого червонного золота.

Присутствие океана чувствовалось издалека. Словно кто-то сильный отдернул широкую завесу неба и там, впереди, оно дышало бесконечным простором – над бесконечным покоем воды. Океан простирался могущественно, дышал уверенно, ровно, будто древний исполин, хранящий в величавом своем покое и жгучую мощь солнца, и волю ветра, и чарующее волшебство луны. Солнце заходило; медленные волны размеренно набегали на прибрежный пляж, широкие листья пальм лениво покачивались под теплым бризом.

Чудь поодаль, в роще, стояли бунгало; подсвеченные электрическим светом, в отдалении они казались елочными игрушками, сплетенными искусной рукой доброй черной феи.

– Иногда даже не верится, – мотнул головой Данилов, – что где-то есть снег, зима, слякоть... Что где-то мутный от машинной копоти воздух, грязные ноздреватые сугробы, жидкое Месиво на неприбранных тротуарах, сонмы спешащих – от Жизни – людей. Странно.

– Куда более странно другое. В часе лета на юг начинается великая песчаная пустыня. И там нет ничего, кроме песка, тумана и солнца. Жутковатое место. – Зубров прикурил сигарету, медленно выпустил дым. – Раньше люди селились в оазисах, стремясь защититься от жестокости окружающего мира. Теперь – они сами себя селят в резервации, желая избавиться от нищеты окружающих людей. От их зависти. От их злобы.

– Так было всегда. И всегда будет. Во все века крепостные стены хранили богатства конкистадоров, сумевших захватить их первыми.

– И ни в какие века стены не спасли никого.

– Все просто. Люди становятся богатыми и – теряют энергию жизни. Они ревностно охраняют даже не свой покой – свой комфорт; жизнь делается покойной, декоративной и – полной химер, рожденных агонизирующим от отсутствия борьбы мозгом. Но не химеры парализуют действие, они сами – следствие сытой и никчемной жизни.

– Данилов, я всегда знал, что ты умный, но чтобы до такой степени...

– Да ладно тебе. Просто водки много выпил.

– А все же – переведи.

– Не так губит война, как ставшая привычной роскошь.

– Красиво. Но спорно.

– Как сформулировал один великий ученый: «Деяния сменяются делишками, патриотизм – эгоизмом, геройство – шкурничеством, благородство – жестокостью» [25] . Шкурничество и жестокость не могут ничего защитить и уж тем более ничего создать. А химеры хоронит время. Без поминовения.

– Время... Даже здесь и то кажется, что живем даже не в двух – в двунадесяти веках! Вот это – земли ятуго. И появляться здесь всем, кроме ятуго и нгоро, – табу.

– Нам тоже?

– Нет. Мы – белые. Чужие. Совсем чужие. А в получасе – трущобы Кидрасы: смрадные, больные, нищие, орущие, вымирающие... Чуть дальше – земли нагарто: несколько разбросанных деревенек, где остатки могущественного некогда племени существуют словно в аду: их сжигают болезни, выжирает смерть, а жизнь похожа на жуткий, затянувшийся кошмар. Которого сами они не замечают.

– Так живут многие. Везде.

– Да. Все здесь считают, что так проявляется воля верховного бога Наоро за нарушение сложных табу. Или – месть главного жреца.

– Это реально?

– В Черной Африке – реально все. – Зубров помолчал, печально глядя в сторону океана. – А в белой, заснеженной Руси – все возможно.

– Скучаешь?

– Да. По дому, которого у меня нет.

– Не грусти, Зубр. Все будет. Русь – материк куда более обширный, чем Африка. И не менее загадочный. Нужно просто верить.

– Ты веришь?

– Да. Ведь еще остались девчонки, жаждущие не комфорта, а любви, и пацаны, мечтающие не о карьере, а о подвиге. Мы тоже из таких.

– Только с подвигом не сложилось.

– Как и с любовью.

Эх, товарищи, держите вы меня, Я от радости займусь, как от огня – Не колодой в сыром бору, А соломою, да на ветру! – напел Сашка тихо, с какой-то холодной, отстраненной жестокостью, и взгляд его терялся в расплавленном золоте океанского заката, где-то далеко, за краем.

«Нет, в мире счастья нет, но есть покой и воля...» А может быть, прав поэт, и не существует ни любви, ни счастья, потому что для этого нужно, чтобы два человека нашлись, не разминулись, узнали друг друга и сумели стать самоотверженными настолько, чтобы подарить себя друг другу без оглядки, без остатка, без мучительных поисков смысла... А жизнь – лишь крохотный миг, в котором может и не произойти такой встречи, в котором сочувствие и верность разбиваются о твердыни принятых устоев и вязнут в сутолоке ничего не значащих разговоров, пересудов, застолий... И любовь остается уделом мечты. И способны к ней только женщины: они умеют принимать мир таким, какой он есть, без жажды переустройства... А вечное стремление к достижению идеала, которое и делает мужчину мужчиной, вместе с тем превращает его в бесприютного странника... И когда усталая женщина, которую он считал единственной, уходит, мужчина делается беспомощным, словно недельный щенок: ему становится ни к чему покорять этот мир, потому что нет-той, к чьим ногам он сложил бы обретенные сокровища.

Оттого любовь и случается лишь как всполох огня, чтобы скоро иссякнуть, оставив по себе горку сырых углей... Или – затухать долго, мучительно, тревожа непроглядную ночь бытия воспоминанием об исчезнувшем пламени...

Мысли Данилова были тягучи, но спокойны. Ни предвкушения удачи или ласки, ни связанной с этим боязни будущей потери, ни сожалений об отлетевшем... И из этого покоя исподволь рождалось неожиданное ощущение окружающей его теперь жизни: жизни мнимой, чужой, незнакомой и в то же время – жизни настоящей: она летела за окном пахучими стеблями трав, дальними раскатами звериных рыков, приближающимися огнями людского жилья, наполненного теплом.

– О чем размышляешь? – спросил Зубров.

– Философствую.

– И что выходит?

– Разное.

– Брось. Жизнь – коромысло. На одном ее конце – что-то приятное, смешное, забавное, на другом – страшное, пугающее до жути. И хорошо, если твое «плечо» – посередине; а чуть дорога неровная, коромысло соскользнет, и уж каким краем оно тебя ударит – неведомо. И уж к счастью или к сожалению, но все мы неспособны загодя отличить удачу от потери и дорогу, ведущую вверх, от той, что свергнется в ущелье.

– Ты стал фаталистом?