Игорь Шенфельд - Исход

— Абрам, негодяй: повтори еще раз то, что ты только что сказал: медленно, понятно, без всяких этих твоих еврейских штучек…

— Ах, так? Ах, я еще и негодяй, по-твоему, я еще и евгрей, по-твоему? Все, Август, пгрощай в таком случае! — стал пятиться к калитке Троцкер, однако глаза его продолжали сверкать буйной радостью, и никуда он не собирался уходить на самом деле: он искренне наслаждался эффектом своих слов…

— Абрам! Догоню и удавлю, подлец! Говори!

— Сам удавись: ты тепегрь висельник опытный… ну, ладно, ладно: только без грук! Я сам погртной, у меня ножни остгрые есть… Когроче, Указ вышел, от тгринадцатого декабгря эс. гэ. Называется: "О снятии огрганичений в пгравовом положении с немцев и членов их семей, находящихся на спецпоселении", — то есть с нас с тобой, Август! Завтгра, навегрно, в Пгравде опубликуют, а может и нет, постесняются, хады… Но я хотел еще сегодня тебя поградовать — стагрого дгруга моего… а ты сразу — «негодяй»! «подлец»! «евгрейская могрда»… Где спграведливость, я тебя спграшиваю?…

Но Аугуст уже шагнул к Абраму, схватил его за плечи, потряс что было сил и прижал к себе, чувствуя, что начинает содрогаться всем телом. Слезы покатились у него из глаз безудержно и щедро, пропитывая мягкий драп Абрамова дорогого пальто; сам же Абрам затих, сжался, смолк в его объятиях, то ли опасаясь невольного удушения от рук не владеющего собой друга Августа, то ли из торжественного уважения к великому чувству, неслучайным свидетелем которого он в этот миг являлся.

О, то был день невероятных событий! Потому что это было еще не все. Аугуст потащил Абрама в дом, нашел какую-то тетрадку, вырвал из нее листок и стал, ломая грифели, записывать со слов Абрама текст Указа. Он еще не верил, он рвался на почту, или в городскую библиотеку, или еще куда-нибудь, чтобы купить газету, уточнить, спросить, проверить… Нет, нужно пойти к Огневскому: у того точно есть в письменной форме, раз он сказал… Почему не пойдешь?… Ах, черт возьми, ну почему не пойдешь: что он — съест тебя, что ли? Ты же его личный портной!..

— И личных погртных убивали в истогрии! — сварливо отбивался Абрам, — вот же, японскую вашу мать: их поградуешь на свою же собственную голову, а они тебя еще и костегрят граспоследними словами!..

И в этот самый момент открылась входная дверь, которую никто никогда не запирал, и в комнату вошла… Ульяна!

«Великий Гоголь — это пгросто жалкий писака с его немыми сценами по сгравнению с той кагртиной, котограя пгредстала на греальной агрене жизни, пегред моими собственными глазами!», — хвастался после друзьям и знакомым Абрам Троцкер. Наверное, так оно и было, потому что сам Аугуст, парализованный этим последним видением в форме Ульяны, просто отключился в тот момент, и с трудом вспоминал потом последовательность дальнейших событий…, — «…он был все гравно как полный дебил!..», — это тоже из последующих интертрепаций Абрама на эту тему.

А дальше было так: Ульяна подошла к Аугусту, взяла его за руку и сказала ему простыми, понятными словами: «Поднимайся, Аугуст. Одевайся. Поехали домой». И Аугуст поднялся и пошел за ней к выходу, как загипнотизированный утенок в цирке. Откуда-то из боковой комнатушки возникла тетка Татьяны — самой Татьяны не было дома —, и обеспокоенно предложила гостям чайку с малиновым вареньем, но никто ей не ответил, и все четверо, один за другим: Ульяна, Аугуст, Абрам и тетка — именно в этой последовательности — покинули дом и вышли на улицу, где стоял и бурчал синим дымом колхозный грузовик, доброжелательно обдувая свежеотремонтированный забор. Ульяна подсадила Аугуста в кабину, к улыбающемуся в тридцать восемь зубов Айдару и забралась туда сама, тетка тоже хотела было полезть вслед за ними, но Абрам ее придержал, сказав: «А Вам нужно обгратно в дом, мадам, а то Вы себе последние мозги пгростудите». После чего машина уехала, Абрам проводил тетку до входной двери, чтоб не забрела «куда не надо», и направился к себе домой, подпрыгивая петушком, размахивая руками и приговаривая: «Какая ягркая дграма! Какой невегроятный накал греальных стграстей! Ай да Тгроцкер, ай да сукин сын! Так поградовать своего дгруга!».

Всю дорогу до «Степного» ехали молча. Только Айдар всю первую половину пути улыбался, поглядывая на Аугуста: радовался возвращению своего товарища по мехцеху. Но даже и он стал хмуриться в конце концов, обеспокоенный глухой немотой обоих своих пассажиров.

— Чего болел как? — пытался он разговорить друга Августа, — температура была, да? — но тот только кивал время от времени, и то от тряски.

— Совсем выздоровили тебя, или говорить сломался немножко? — хотел знать Айдар, и Аугуст опять кивал, глядя под ноги. Рукавишникова-жена тоже молчала. Туда — молчала, суда — молчала. «Двое совсем одинаково сумашедшего человеков», — заключил Айдар.

— Машинам водить не забыл немножко? — задал тогда Айдар свой главный вопрос, который волновал его по-настоящему. Аугуст опять кивнул на ухабе, и казах так и не понял — забыл Август или не забыл?

— Ничего: уже на первом ямком вспоминать будешь, — сердечно успокоил своего друга Айдар с доброй целью: пусть другу будет приятно от его слов — вон он какой больной едет, молчит весь совсем…, — и добавил для ясности: «Который голова забывает чего если, того нога-рука сама вспоминает потом. Сам знаю».

А дома сели они с Ульяной друг против друга за стол, и стала она рассказывать Аугусту о своих злоключениях в день последнего атомного удара и после («термоядерного удара!», — хотел было поправить Улю Аугуст, но не решился перебивать ее; действительно — какая разница? Тем более, что Ульяна говорила ему правду: всю правду и про него, и про себя).

И оказалось вот что: пока Аугуст предавался на полигоне своему очередному приключению с бомбой, а после этого валялся больной, куролесил у Троцкера и спал в чужой постели с другой женщиной, Ульяна прошла все круги ада — включая психушку, в которую ее поместили из-за кратковременной потери памяти.

Слушая Ульяну, Аугусту становилось все более стыдно на душе за самого себя. Ему было так стыдно и так противно, что он даже про последний Указ позабыл в тот горестный час. Он только сидел и корчился в душевной муке, обхватив голову руками и тихо постанывая иногда от боли в сердце и от ненависти к самому себе: ведь это не отец Ульяны — Иван Иванович Рукавишников, а он сам, Аугуст Бауэр должен был находиться рядом с женой своей, и защищать ее. История Ульяны потрясла Аугуста: годы спустя он все еще помнил ее во всех подробностях, и вспоминал ее каждый раз, когда Ульяна переживала из-за сына в будущем, и каждый раз казнился угрызениями совести заново…

В тот день и час, когда Аугуст пробирался к своему камню, к школе подъехала зеленая «Победа» с Алма-Атинскими номерами, из нее вылез молодой красавец в богатой шубе и направился к школе; водитель остался в машине ждать.