Игорь Шенфельд - Исход

Ульяна замолчала. Рассказ ее был завершен. Аугуст все еще сидел, обхватив голову ладонями. Все его нутро свелось в одну болевую точку — в точку вины, но вдруг, от внезапного озарения эта сжатая пружина начала распрямляться, расширяться, как Вселенная при новом рождении: До Аугуста дошло вдруг, что Ульяна остается с ним — уже осталась!; что все плохое позади, навсегда позади; что начинается для него, для них всех новая эра — та самая новая жизнь, в которую он уже разучился верить за четырнадцать — целых четырнадцать! — бессмысленно пролетевших лет. Теперь все будет по-другому. Указ! Ведь вышел Указ! Они свободны! Они реабилитированы! И Ульяна — с ним!: вот она, рядом — родная, любимая, единственная… Он вскинул голову, сияя глазами:

— Уля, Улюшка, милая, хорошая ты моя! Теперь все будет у нас по-другому, Уля! — сказал он ей, — я сильно виноват перед тобой, но теперь все будет по-другому: все изменилось, понимаешь?… — и он схватил ее за руки, счастливо смеясь, — Указ вышел, и ты вернулась!..

Ульяна увидела перед собой эти счастливые глаза и опять — как тогда на лугу — вычитала в них что-то свое, самое главное. Она согласно кивнула:

— Да, Аугуст, я верю тебе: теперь все будет по-другому. Теперь у нас все будет хорошо. По-настоящему хорошо: ты прав, так будет теперь…

— Да, так будет, — кивнул Аугуст. И это прозвучало как клятва.

Тот день действительно оказался поворотным в их жизни. Как с тем поршнем, который прошел нижнюю мертвую точку и двинулся вверх. Именно тот вечер, а не день свадьбы запомнился Аугусту как самый счастливый в жизни, именно от него начался отсчет дальнейших счастливых лет. И хотя бывали огорчения, и даже печали и горести потом, но все это происходило уже на счастливом и ровном поле жизни, раскатившемся на десятилетия вперед.

Но «Атомные» приключения жителей «Степного» взрывом водородной бомбы в ноябре 1955 года не завершились. Начался этап борьбы жителей за выживание: этап писем, жалоб, бегства из пограничных полигону сел. И самую яркую главу в летопись борьбы «Степного» с атомными испытаниями вписал не кто иной, как председатель колхоза Иван Иванович Рукавишников. После драмы с дочерью, председатель, ни на минуту не забывая о документах, показанных ему Алишером, всю свою энергию направил на установление истины о медицинских и экологических (тогда этого слова еще не знали: «природоразрушающих», — писал Рукавишников) последствиях атомных испытаний. В райкоме были очень недовольны этой его активностью, и посылали его куда подальше, ссылаясь на то, что все засекречено и никаких официальных данных не существует. Рукавишников продолжал писать, приводить собственную статистику о заболеваниях людей и скота в «Степном», фотографировал сорванные крыши и выбитые окна. У него начались серьезные конфликты с парторгом Авдеевым, который кричал то про революцию, то про контрреволюцию, то про патриотический вызов эпохи, то про собственную танковую атаку, после которой он остался без руки. При этом Авдеев был бледен до синевы и с каждым днем худел и чах все больше. «Ты бы пошел в больницу проверился, патриот! — говорил ему Рукавишников, — вместо того, чтобы со мной бороться! Ты что защищаешь? Уничтожение своих же людей? Я же не против испытаний: я за то, чтобы их перенесли подальше — в тундру куда-нибудь, или в тайгу, где людей нет поблизости».

— Я страну свою защищаю! — яростно спорил с ним Авдеев, — а ты за мелкошкурные интересы по принципу «своя рубашка ближе к телу» борешься. Тундру ему подайте! А сколько это стоить будет — в тундре испытания проводить, все туда доставлять — ты подумал? А тут — железная дорога рядом, все что надо…

— … Ага, и кролики…

— Какие еще кролики?

— Людские кролики, вот какие!

— Вражеские разговоры ведешь, Иван. Вражеские!

— А что один ребенок умер уже — это как, по-твоему?

— А кто доказал, что это он от испытаний умер? Белокровие и раньше бывало у людей. Английская королева вон, или французская тыщу лет назад от рака померла — в настенном календаре написано. Тоже атомной бомбе пришьешь? Прекращай, Иван, немедленно прекращай все эти свои запросы по инстанциям: не лей воду на мельницу врагов наших. Мы с тобой должны быть главными патриотами здесь, другим пример патриотизма подавать, а не расшатывать моральную обстановку настроений. Твоя задача — обеспечивать план сдачи сельхозпродукции, для этого ты здесь, а не для того, чтобы народную бузу заваривать. За это знаешь что тебе может быть? И я тебя не поддержу в райкоме по этому вопросу: знай это наперед!

— Эх, Глеб Гаврилыч ты, Глеб Гаврилыч, вот что я тебе скажу сейчас: иной патриот — хуже врага, если живого человека перестает видеть за прокламациями, даже если эти прокламации правильные и правильные идеи выражают. А ведь без человека никакая идея неисполнима. А ты как петух заполошный горланишь: «Патриотизм! Патриотизм!». А что люди гибнут от радиации — наши люди, имей в виду: не враги, не чужие — это как? Смотреть на это спокойно — это тоже к твоему патриотизму относится? Эх, Глеб… Есть такая поговорка русская: «заставь дурака богу молиться, так он и лоб расшибет»…

— Понятно, Иван Иванович, я понял твой намек: значит, я враг и дурак. Но только учти: я лично держусь линии партии. А по-твоему тогда получается, что и Партия наша великая — тоже дура и враг своему народу. Очень-очень интересный вывод получается. И как на него в райкоме отреагируют — как ты думаешь?

— А ты пойди да доложи! И увидишь. Это, небось, не так страшно будет, как с гранатой на танк идти…

— Ах ты… ах ты… вражина ты!.. Вот и обнажил ты свое истинное лицо! Теперь мне все понятно: зять — враг народа, и сам от него заразился…

— Думай что говоришь, герой! Я этот колхоз с нуля поднимал: вилами колотый, пулями стреляный! Зятя моего вспомнил! Ты у себя покопайся: может, и у тебя в предках попик отыщется, или купец, или заводчик. Опомнись, Глеб! Или тебя не расконтузило еще? Так у меня гипнотизер знакомый есть в Москве: устрою по блату.

— А я тебе персональное дело на райкоме устрою!

— Валяй…

— Уж не волнуйся: сваляю!

Вот такого рода разговоры происходили все чаще между двумя главными руководителями хозяйства. Авдеев — надо отдать ему должное — жаловаться в райком не побежал: честь солдата в нем еще жила и не была окончательно подавлена фанатизмом партийного охмурения. Однако, Рукавишников допрыгался и сам, без посторонней помощи. Два раза подряд ставили ему на вид в райкоме партии за его письма и обращения через голову партийного руководства, а затем закатили ему строгий выговор с последним предупреждением, и пригрозили в случае продолжения подобной писательской деятельности выгнать его из партии — со всеми вытекающими отсюда трагическими последствиями.