Игорь Шенфельд - Исход

Хотя Николай и сказал Малюте, что о курьерах почти ничего не знает, но это было, конечно, неправдой. За счет многолетнего и терпеливого изучения обстановки он знал на эту тему немало.

В последнее время побеги курьерам устраивали по стандартной схеме «списания». Когда-то, пользуясь тем, что просвечивающих систем на КПП еще не существовало, пытались выносить золото внутри урок, чьи сроки закончились, но эта методика не сработала: слишком редко кто-то выходил на свободу — это было раз, и слишком мало шариков мог при этом проглотить урка (золото-то тяжелое!) — и это было два (золотые шарики изготавливали урки-умельцы в некоем сверхзасекреченном подпольном цеху, о существовании и местонахождении которого знали всего лишь несколько уголовников и, возможно, кто-то из охраны). Уже первый блин вышел комом, потому что вор есть вор: как вышел за ворота зоны, так и исчез бесследно, оставив получателя с носом. Уголовные пустили грозные «малявы» во все концы света, но своего озолоченного кореша так и не нашли. От этой схемы поэтому тут же и отказались.

Через какое-то время придумали «списывать». Объявлялось, что такой-то и такой-то заключенный помер, составлялся соответствующий акт и представители охраны, в том числе из «наручников», приглашались полюбоваться на жмурика. Этот труп добывался из последней, «свежей» могилы — желательно зимнего происхождения. «Наручники» все равно не знали зеков в лицо, и если труп был еще «доброкачественный» (а живые не сильно отличались от мертвых по виду), то все срабатывало без сучка — без задоринки. «Ротация» живых и мертвых происходила на руднике постоянным конвейером, так что такого рода «вещдоков» бывало во все времена в избытке. Списанные же «покойники» превращались в «курьеров», и ждали лишь момента для побега. Далее следовал сам побег, плюсами которого была возможность экипировать беглецов должным образом для перехода по тайге, а также нагрузить их золотом как следует. Однако, и у этого способа побега через «списание» были свои организационные сложности, в частности — пересечение «нейтральной полосы»: коридора из двух стен колючей проволоки, отстоящих метров на десять друг от друга, между которыми «гуляла» охрана с собаками, и которая просматривалась и простреливалась с вышек и просвечивалась ночью прожекторами (лагерь имел собственную дизельную электростанцию, расположенную за пределами зоны, чтобы ее не испортили «случайно» коварные и вечно неблагодарные зеки). Таким образом, шайке приходилось расширять число охранников, вовлеченных в схему воровства, включая сюда и вертухаев на вышках, которые «не заметят» беглецов во время пересечения ими «нейтральной полосы». Каждый лишний человек, однако, означал дополнительный риск и дополнительные расходы. Это, правда, уже не было заботой уголовников: это обстряпывали сами офицеры охраны из шайки, но головой рисковали при этом все равно беглецы и блатные: в случае задержания убивали их, а не офицеров охраны; сообщению об их участии в преступлении все равно ни одному зеку не поверили бы. В общем, рисков в этой схеме было полно, включая сюда и проход по тайге до места встречи с «получателем товара»; тайга — это ведь не парк культуры и отдыха: голодных медведей, бурных рек, морозных метелей все еще никто не отменял, тем более, что огнестрельного оружия у беглецов не было — только топор да нож. Но и при всех этих трудностях — утверждали уголовники — хорошо подготовленные курьеры доходили до цели всегда, и хорошо и безопасно жили потом по отлично сработанным документам всю оставшуюся жизнь.

Таким образом, игра стоила свеч: риски были оправданы для всех игроков. Банда получала свое золото, а курьеры получали свободу, которая была для них намного дороже золота. Так все это функционировало. Точней: такое представление о том, как это функционирует, выстроилось у Николая.

Однажды, в конце октября Енот передал Николаю чекушку с мутной жидкостью и велел «хлобыстнуть». «Будете блевать и дристать с пристрастием, — предупредил он, — и чтоб соседи наглядно видели, как вы корчитесь. Завтра на построение не выйдете, пускай дежурный доложит, что заболели оба и отправит вас в санблок. Все, бакланы, начинается ваше волшебное путешествие в страну чудес».

Они все выполнили (отпив гадости из бутылки, правда, лишь на треть), и вскоре у обоих разразился жуткий понос, о чем они доложили дежурному и были назавтра отправлены в санитарный барак, к бывшему ветеринару Косричу — «главврачу» лагеря, прохиндею, на котором клейма негде было ставить еще на свободе.

Косрич объявил, что у обоих дизентерия, и они остались лежать в санитарном бараке. Через два дня их поносные мучения закончились, но их из «больницы» не выписали, а наоборот — заперли еще на пять дней в комнату под названием «карантин» — чулан, пропитанный хлоркой до такой чудовищной степени, что мухи летом не долетали до середины комнаты и падали в обморок, а тараканы давно уже вымерли от полной интоксикации. Больным, чтобы они не одурели от вони до потери пространственной ориентации, Косрич давал пить спирт, но беглецы, пожалуй, все равно отравились бы и померли на старте, если бы однажды ночью Енот не перевел их из санитарного барака на дровяной склад при лагерной лесопилке, и спрятал там в подвальном «номере». Этот «номер» — нора размером два на два на полтора метра — был запрятан очень хитро: в дальнем конце склада, у стены, стоял большой деревянный верстак; зеки его сдвинули, Енот приподнял широкую доску, и по деревянной лесенке они спустились-проскользнули под пол. Там и располагалась эта, кое-как обшитая досками нора, меблированная двумя топчанами, крохотным столом и парашей в виде жестяного ведра. На столе стояла керосиновая лампа. Отопления не было, зато на топчанах лежали толстые, ватные матрацы и навалена была куча одеял.

— Номер «люкс», — объяснил Енот, зажег лампу и строго предупредил насчет шума и света: жечь лампу аккуратно, говорить тихо, шепотом, постоянно слушать обстановку наверху, — «А теперь — балдей, покойнички. Пусть земля вам будет пухом. Пойду вас закапывать, нахер». И ушел. Над ними задвинули доски, придавили их верстаком, затем над головой пробухали шаги и они остались в глухой тишине.

Только тогда до них дошло, что их «списали», что по документам они больше не числятся там, наверху — на этом ужасном, на этом прекрасном белом свете.

День и ночь слились для них после этого в единую протяженность, отмеряемую лишь собственным сердцебиением: других хронометров в их распоряжении не было. Правда, смену дня и ночи они все же могли фиксировать по шумам наверху: днем там гремели станки и трясся пол, а ночью все было могильно тихо.