Игорь Шенфельд - Исход

Я не кликушествую. Оглянитесь вокруг: за все последние годы криминальных реформ под лозунгом всесилия свободного рынка у нас уже разрушена оборонная промышленность, машиностроение, сельское хозяйство, дезорганизована армия, то есть все основное уже сделано: жилы страны уже подрублены, ей остается только падение.

Я тут одно попутное открытие сделал для себя: большевики ленинского замеса, оказывается, вовсе не выхолостили русской культуры и не вытравили русских корней — «русского духа» — по Пушкину — из нового общества, которое они построили вместе с их последователями-коммунистами, разрушив предыдущее «до основанья, а затем…». Это новое, «пролетарское» общество продолжало читать Пушкина и Тургенева, Достоевского и Толстого, Гоголя и Лермонтова, продолжало восхищаться Петром Великим и великим Суворовым, и композитором Чайковским, и ученым Менделеевым, и философом Бердяевым; оно продолжало потрясенно стоять перед картинами Айвазовского, Куинджи, Левитана, Репина, Шишкина: список бесконечен; мало того — это новое общество и само породило невиданный фейерверк талантов, обогативших российскую культуру и науку. И вдруг — бац, конец! Нашлись в этом мире, оказывается, большевики еще большего масштаба — глобалисты-монетаристы, поглотители планеты, снова нанесшие удар по России. И на сей раз — успешный для них и окончательный для нас. России больше не будет. Той России, во всяком случае, которая была бы узнаваема для ста поколений наших предков, восстань они из гроба. Название «Россия» сохранится, возможно, а может быть и нет. Слова «русский» уже сегодня начинают стесняться в России: Сказать: «Я — русский!» — равносильно вызову, на него следует подозрительное: «Ты шовинист или националист?». Даже от слова «патриот» телевизионные шавки обморочно закатывают глаза. Теперь положено говорить: «Я россиянин». Что ж, звучит нормально, но только как бы в скором времени не дошло дело и до пересмотра слова «Россия»: все к тому катится. «Продается — все!», — вот девиз той страны, которую я вижу вокруг себя. А раз продается все, то значит — и Россия тоже. Да она уже продана!: вон она — лежит на прилавке, разделанная на все эти опционы, фьючерсы и споты… У нее больше нет своей культуры: она поет чужие песни чужими голосами; у нее больше нет литературы, за исключением нескольких «толстых журналов» — островка в океане, на которых последние хранители слова русского еще пытаются держать его над трясиной «западных ценностей». У нее нет больше Идеи; у нее нет больше Совести. Живет она теперь под управлением двух рогатых спонсоров, имена которым — «Доллар» и «Беспредел».

Скоро-скоро — попомните мое слово — все станут уверять друг друга, что Сибирь нам только обуза, что Сибирь должна принадлежать всему человечеству, потому что мы — глобалисты. Вспомните: Ленин тоже заявлял в свое время во всеуслышанье, шокируя даже собственных собратьев по грабежу, что ему на Россию наплевать, потому что он — большевик! Много, много чего мы увидим еще и услышим в ближайшее время. Мы и не заметим даже, как перестанут вдруг летать наши спутники, и плавать наши корабли и подлодки. А потом — придет такой день! — из школьных программ изымут математику и русский язык, а вслед за ними — историю и географию, и введут вместо этого предмет «терпимость» на английском языке, престижные классы для геев и обезьяний танец «рэп» вместо физкультуры. Через десять лет Россия будет голосовать в ООН по указанию американских хозяев, а еще через тридцать переименуют и саму Россию. Я этого не увижу, слава Богу. Но и того, что я вижу сегодня — всего этого мне вполне достаточно было, чтобы сформулировать для себя несколько истин, из которых и выросло мое решение об отъезде из этой, ставшей мне незнакомой страны:

Истина первая состоит в том, что донкихотство не востребовано больше в нашем обществе. Все, чем мы занимались с вами в нашей «Гвардии» с некоторого времени не имеет значения. Не потому, что моральная ценность и жертвенное благородство наших целей обесценились, помельчали. Вовсе нет. Но это только в нашей с вами системе координат они остались прежними. В обществе же, после того как развалилась страна, значение нашего с вами подвига свелось к нулю. Под этим словом «значение» я понимаю отклик общества, социальный резонанс. Это когда нормальные люди видят в нас защитников, а преступники — гарантированное возмездие. Так вот: этого резонанса больше нет. Людям стало не до педофилов. Людям выжить надо: о справедливости никто не помышляет. Родители выбрасывают своих детей на помойку, продают в рабство; дети сами убегают из семей, в которых творятся кошмары. И эта волна растет. Растет число беспризорников: никем не учтенных и никаким ведомством даже не учитываемых беспризорников! Разве это не особая, новая форма педофилии — этакая социальная педофилия, рассматривающая детей как товар, либо как обузу? Разве равнодушие государства и самого общества к этой проблеме не есть разновидность педофилии? Мы с вами все знаем случай — обсуждали его не так давно —, когда родители изнасилованной девятилетней девочки просили суд о снисхождении к насильнику, а вначале, на уровне следствия пытались вообще закрыть уголовное дело: после того как — я убежден в этом — преступник пообещал им денег, а может и дал уже сколько-то. Общество — я подчеркиваю: все общество в целом, а не только коррумпированная власть, на которую модно стало ссылаться — сгнило в одночасье, как только вдохнуло полной грудью этого зловонного заокеанского чада, который закачивается нам сюда всей мощью западной пропаганды, с либералистическим турбонаддувом на местах…

Рыба гниет с головы, говорят. Это правильно. Начинает гнить с головы. А потом сгнивает целиком: об этом как-то забывают, имея в виду лишь гнилую власть наверху. Ан нет: страна сгнила вся — с головы до пят. Все общество: сверху вниз. И даже понятно почему. За семьдесят лет советская власть успела разрушить все до основания, а затем построить новый мир, как и обещала в начале конца. Частью этого нового мира стало и население, которое за два-три поколения изрядно преобразовалось и приобрело новые привычки. С одной стороны, было выстроено подобие социальной идиллии, в которой овцы и волки существовали рядом и питались из одного корыта. Их пасли, регулярно кормили и стригли. Пасли тщательно, кормили кое-как, и шерсть получалась поэтому так себе, но ее хватало, чтобы страна оставалась сильной и отпугивала хищные стаи, барражирующие вдоль загона. И можно было петь патриотические песни, радоваться солнышку, пятого и двадцатого заглядывать в кормушку, иногда выставлять для забавы голую задницу за забор, чтоб врагов позлить покрепче, да и, что называется — жить-припевать, детей наживать, в ус не дуя. И вдруг: трах-бах! — нет загона, упал. «Свобода! — говорят им, — дальше сами кормитесь, товарищи…». И произошло вполне предсказуемое: волки кинулись на овец, а овцы, ломая загородки — на огород, биться за корм, и взметнулись рев, и рык, и боданье, и брыканье и лязганье клыков в стане обараненного и оболваненного за семьдесят лет стада.