Игорь Шенфельд - Исход

Вспоминался Аугусту и другой старик — розовый, агрессивный, брызжущий возмущением: он, громко хлопнув дверью, выскочил перед Аугустом в коридор из кабинета социального инспектора, где ему отказали в доплате за избыточную площадь, установленную законом, с вызовом оглядел толпу безучастно сидящих в очереди, и путая немецкие слова с русскими, поделился со всеми своим протестом: «Дас ист айн сраный бюрократ! «Никс!», — говорит он мне. А я Берлин брал! Ранение имею! Лично по рейхстагу прямой наводкой бил из своей сорокапятки! А он мне — «Никс!». А я собственную кровь проливал! А теперь — «никс», понимаешь! Где справедливость? Давить их надо всех!».

И еще один веселый мужичок запал в память Аугуста во время посещения им занятия языковых курсов. Федор с Людмилой учились на этих бесплатных, полугодовых курсах, предоставленных им Германией сразу после приезда, и Аугусту было интересно, что это за мероприятие и как там учат приезжих адаптироваться. Преподаватель разрешил Аугусту присутствовать, и он пристроился позади класса на мраморном подоконнике возле вешалки. Курсы были как курсы, только ученики сидели там из разных стран мира и представлены были всеми возможными возрастами. Стариков и детей, правда, не было. Первым, таким как Аугуст были назначены пенсии на основании предъявленных ими советских трудовых книжек, а вторых направили в школы — осваивать немецкий язык сразу там. Так вот: темой на курсах было в тот день склонение артиклей; преподаватель показывал одну за другой картинки, и вызываемые им ученики должны были описать изображенную ситуацию с использованием нужного артикля.

Курсанты путались ужасно и веселились вовсю, и тут очередь дошла до конопатого мужичка с задорными глазами, в которых явно угадывалось, что он уже того: маленько «клюкнул» на переменке. Преподаватель показал мужичку картинку, на которой волк гнался за зайцем. Требовалось произнести: "Der Wolf jagt den Haase" («волк гонится за зайцем»). Мужичок почесал кончик носа, хихикнул и сказал по-русски: «А это наши ваших от Сталинграда гонят!». Кто-то из присутствующих хихикнул, кто-то опустил глаза, но тишина в аудитории повисла мертвая. Немецкий преподаватель русским языком не владел, но слово «Сталинград» он уловил, и реакцию публики заметил. Доцент побледнел, догадавшись о смысле сказанного, но справился с собой, сказал "falsch", то есть «неправильно», и предложил озвучить картинку следующему ученику. Аугусту было и досадно за глупого мужика, и смешно немножко, но только стало ему вдруг очевидно, до какой же степени они русские — эти понаехавшие сюда российские немцы, изучающие немецкий язык.

Первой проблемой, которую пришлось решать Аугусту, было устройство в школу Костика и Аэлиты. Проблема состояла в том, что дети, прибывшие из России, высокомерно считались в Германии интеллектуально ограниченными, гимназий недостойными, и их определяли поэтому автоматически в школы более низкого статуса — так называемые "Realschule" — реальные школы с десятилетним сроком обучения, в отличие от гимназий, после тринадцати лет которых можно было поступать в высшие учебные заведения. Реальные школы растили кандидатов в специалисты по рабочим профессиям. В таком разделении нет ничего плохого, оно оптимально в устоявшемся социальном раскладе, однако приезжих из России такая постановка вопроса унижала и оскорбляла — особенно на фоне того чувства второсортности, которое возникало у них изначально, вследствие недостаточного знания немецкого языка и местных традиций. Российские немцы относились к этому унижению относительно спокойно: они прибывали в основном из дальних углов России и бывшего Советского Союза, и больших амбиций по части собственной образованности, а также школьной подготовки своих детей не проявляли. Другой же поток иммиграции, представленный еврейскими семьями, поступал в Германию из крупных городов, где дети ходили, как правило, в лучшие школы и уже с детского садика нацелены были на высшее образование. Реальные школы не устраивали этих родителей категорически, так что вокруг этого вопроса происходили постоянные битвы на уровне образовательных инстанций. В такого рода борьбу включился по поводу Аэлиты и Аугуст Бауэр. Во-первых, он знал, что Аэлита в школе очень хорошо училась, и не сомневался в том, что система образования в России, хотя и стремительно заваливающаяся в современной России и ни в какое сравнение не идущая с той системой образования, что была в Советском Союзе, все же еще достаточно надежна, чтобы конкурировать с западной; во-вторых, он в будущем видел свою Аэлиту хорошо образованным человеком, возможно, знаменитым хирургом или языковедом, и планировал дожить до окончания ею какого-нибудь всемирно известного, авторитетного университета. Поэтому он решительно вступил в бой за гимназию для Аэлиты и Костика. Насчет Костика, правда, он не был так уверен: в Казахстане Костя учился хорошо, но в России последний год был у него провальным в силу объективных причин, и хотя мальчик был очень способный, быстрый и к учению расположенный, однако пробелов в знаниях у него было полным-полно. С математикой дело обстояло получше — Людмила подтягивала, остальные же предметы хромали «на все четыре ноги», — как выражался Федор. Тем не менее, в гимназию зачислены были оба: с полугодовым испытательным сроком, правда. Аугуст имел полное моральное право наградить сам себя почетной грамотой за этот подвиг: он проделал большую работу. Он, что называется — «дошел до министра»: вопрос решался в конечной его стадии на уровне главы образовательного ведомства федеральной земли. Но логика Аугуста Бауэра, его уверенность в своей позиции и отличное владение языком сделали свое дело: испугавшись, очевидно, скрытого обвинения в этнической сортировке, прозвучавшего в финальной речи Бауэра, высокий чиновник распорядился принять внуков господина Бауэра в гимназию.

Аэлита прижилась в гимназии легко. Ее «российских» школьных знаний оказалось достаточно, и с запасом даже, и по предметам она, таким образом, не отставала, язык же набирала очень быстро. Некая сдержанность и закрытость, вызванная недавно пережитым горем, держали девочку на определенном отдалении от школьной стаи, и многими сверстниками эта ее закрытость воспринималась как высокомерие; однако, эта же сдержанность Аэлиты вызывала и определенное почтение к ней: она была как будто старше сверстников, и дразнить и обижать ее не решался в классе никто, побаиваясь упорного взгляда ее огромных черных глаз, и ее таинственного молчания в ответ на тот или иной дурацкий вопрос кривляющегося одноклассника. Зато у учителей Аэлита очень скоро стала любимицей за ровное поведение и отличную учебу, так что испытательный срок она выдержала без малейших замечаний, и ее дальнейшая учеба в гимназии была утверждена школьным советом.