Игорь Шенфельд - Исход

— Да он такой мусульманин, что любому доброму католику сто очков форы даст в вопросах изготовления самодельной водки! Так-то он человек неплохой. Жадный только очень, и память у него слабая: по три раза в месяц за квартплатой приходит, забывает что ему уже отдали, выкинуть на улицу грозится.

— Вот Вам деньги, Манфред: купите у него бутылку водки от моего имени: мол, гость пришел, земляк.

— Он гостей не терпит, земляков тоже — ни наших, ни своих, но за деньги он мне будет рад и посреди темной ночи, — засуетился старый Тойфель, одевая свое вооруженное пальто («Хозяин живет с другой стороны дома, а пальто защищает дополнительно от злых собак», — пояснил мудрый старик, готовясь в опасный поход вокруг дома и извлекая из «кобуры» свою арматурину).

Расчет Аугуста оправдался: не успели они выпить по полкружки, как старый Манфред «поплыл», прекратил талдычить про милое свое, лютеранское село Куккус — самое красивое на всем левобережьи Волги, стал плакать, повесив голову и повизгивая, так что Аугуст уложил старика набок на его кровати, и накрыл его поверх одеяла еще и женским пальто с каракулевым воротником. Старик спал и всхлипывал во сне, но Аугусту это уже не мешало: у него громко стонало свое собственное в душе; он задул лампу и долго еще, накрывшись своим пальто, лежал в кромешной тьме на шишковатом ватном матраце, вросшем за века в тяжелую ржавую сетку кровати, завезенной в эти края, наверное, в самом начале железной эры. Аугуст лежал так меж сном, явью и картинами прошлого, которые то ли снились ему, то ли вспоминались, путаясь во времени и пространстве; так, не мог он никак понять, жива ли Беата, с которой он только что разговаривал и требовал не лезть в шахту ни в коем случае, или правдой является все же сообщение о ее смерти, которое они с Беатой только что прочли вместе в письме матери. А потом они вчетвером: отец, Вальтер, Буглаев и Аугуст, пилили огромное дерево, а оно все не валилось, а свалить его надо было непременно, потому что, сказал Буглаев, от этого зависит победа; и они пилили это проклятое дерево дальше, но зачем-то — обратной стороной пилы. Однако, Аугуст помалкивал: раз обратной — значит так надо, Буглаеву видней. А вот то, что Вальтер дергал пилу невпопад — это Аугуста сильно раздражало. И еще его раздражало, что Вальтер никак не мог вспомнить куда он подевался из поезда. Он утверждал, что он никуда не девался, и отец стоял на его стороне, и получалось, что Аугуст — круглый дурак, и сам все позабыл. И он все пытался вспомнить, что же это он забыл такое, что все другие помнят, и тут дерево затрещало и стало валиться прямо на него, и упало на него, и раздавило его, но он все равно оставался жив — только сильно придавлен стволом к земле. Аугуст сильно дернулся из-под ствола и проснулся. Было темно. Аугуст вспомнил где он, отдышался и заснул снова, не совсем соображая — так жива Беата все-таки, или нет, если он с ней только что разговаривал…

Аугуст спал так крепко, что не услышал даже, как «директор гостиницы» снова зажег лампу посреди ночи, снял с него пальто, накрыл его одеялом, и долго пришивал, тяжело вздыхая, к подкладке пальто кожаный карман и резинку для ношения страшного оружия, а после накрывал Аугуста снова его шикарным, отныне надежно бронированным пальто, пил воду, гасил лампу и укладывался со стонами и причитаниями, бормоча какую-то невразумительную абракадабру, из которой немецкое ухо могло бы выхватить только один часто повторяющийся звук, похожий то ли на "Zuhause", то ли на "Nachhause", что по-русски означало «дома» или «домой»; возможно, дед жаловался сам себе на что-то, вспоминал, насколько лучше жилось ему дома, и просился у судьбы назад домой…

Когда Аугуст наутро обнаружил конструктивные изменения в своем пальто, то сделал себе строгий выговор с предупреждением за слишком крепкий сон: при таких роскошных привычках у него когда-нибудь не то что документы — жизнь украдут во сне к чертям собачьим; он даже украдкой документы проверил и деньги пересчитал, но все оказалось на месте и в полном порядке.

Аугуст заторопился на станцию, но старик запротестовал, что без «фрюштюка» не положено, и запалил керосинку. Тем более что на север, сказал он, — «нах Руссланд», — поезд все равно только в три часа дня будет, а раньше одни товарняки пройдут, без остановки. Тойфель настолько хорошо ориентировался в расписании поездов по станции «Чарск», что при дурном расположении госпожи удачи, если бы она подослала ему энкавэдэшника, перед которым он обнажил бы свои глубокие познания, то катиться бы ему однажды в одном из этих поездов, далеко и бесплатно, в статусе чрезвычайного и полномочного немецкого шпиона.

Аугуст сказал об этом старику, и тот обрадовался: «Так я за немецкий шпионаж в пользу Румынии и отсидел уже два года — еще до того как нашу республику разогнали!». Почему именно в пользу Румынии, Тойфель сказать не мог.

— Такая, наверное, разнарядка была, — пожал он плечами, — а может быть за то, что я у румына ковер купил на базаре. Тот румын со мной потом по одному и тому же «румынскому» делу проходил.

— Всего два года за шпионаж получили? — удивился Август.

— Не два, а двадцать два впаяли! — гордо возразил Тойфель, — но был амнистирован в ознаменование пакта Молотова-Риббентропа в тридцать девятом! — у Тойфеля был такой ликующий вид, как будто это он лично пакт Молотова-Риббентропа за обе стороны подписывал, — а сюда я уже потом, вместе со всеми приехал в сорок первом.

— И в трудармию не загребли?

— Нет, я старый, мне трудармию не доверили, а Клаус без ног: обморозил в сорок втором, чуть не расстреляли его насмерть за членовредительство, но обошлось: нашлись свидетели, русские, что он пьяный был — а он тогда совсем ничего не пил еще, даже пива не пил; но русские его спасли, сказали, что он пьяный был, и его отпустили. Если пьяный, то это сильно смягчающее обстоятельство для суда. Уж как он радовался, мой Клаус: целый год потом с этими русскими водку пил: с ними и привык пьянствовать. Сейчас с женщиной своей пьет. Но жить к себе она его не пускает: может быть к ней еще муж с фронта вернется, надеется она. Ей в сорок третьем похоронка пришла с Курской дуги, и она поклялась мужа своего до сорок седьмого еще ждать; почему до сорок седьмого — не знаю: блажь у нее такая. Но вот ждем с сыном сорок седьмого года. Может, тогда они и меня к себе заберут от моего мусульманина. Там у нее места много в доме: десять или даже двенадцать кроватей для приезжающих можно поставить — не то что тут…

Вдруг старик спохватился, что постоялец забыл выпить водку: бутылка почти еще полная. Аугуст махнул рукой: «Оставьте своему Клаусу».

— Он не придет сегодня, — вздохнул старик, — раз не пришел до сих пор, значит к женщине своей подался: уголь завозить ей на зиму. Зима скоро будет, — пригорюнился Тойфель, — еще одна зима…