Клер Дедерер - Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги

Уилли лежал в инкубаторе неделю, потом еще одну.

Я была не в лучшей форме. Запас обезболивающего кончился на Рождество. Люси сидела в соседней комнате и смотрела мультик про Артура перед началом праздничного марафона. По какой-то причине я решила сделать крумкаки [27] Вафельные трубочки, которые сворачивают, наматывая на специальный деревянный штырек. , норвежское печенье, которое по традиции пекли в семье Брюса. Его мама, сестра и двоюродные сестры, коварные норвежки, хитростью переложили приготовление крумкак на меня. Для крумкак нужны была специальная вафельница, деревянный штырек и терпение святомученика.

Не помню, почему решила взяться за крумкаки, несмотря на то что только что родила и оставила ребенка в реанимации. Теперь, по прошествии лет, ясно, что я просто была в невменяемом состоянии.

У меня заболел шов. Вы когда-нибудь делали крумкаки? Это утомительно. Шов не на шутку разболелся.

Я проверила, не осталось ли обезболивающего в аптечке. Одна таблетка. Тогда я встала посреди гостиной и заорала что было мочи:

— У меня кончились таблетки! — Я голосила, как солистка панк-рок-команды, только в безразмерном беременном комбинезоне.

Брюс вломился в комнату.

— Всё будет хорошо, — выпалил он.

— Нет, — ответила я с безумным взглядом.

Брюс вытаращился на меня. Он не стал ни спорить, ни смеяться. Просто застыл на месте. На его лице было… что же это было за выражение? Ах да. Страх.

Рождество, гигантская прожорливая дыра, съедало время, как конфеты. Утром удалось выкроить время и навестить Уилли. Потом мы разъезжали по шоссе туда-сюда от одних родителей к другим. Люси открыла столько подарков, что по пояс утонула в ворохе оберточной бумаги.

Мы уложили Люси, и я поехала в больницу кормить Уилли. Одним хороша реанимация: вдоволь насидишься в удобных качающихся креслах. На этот раз моё не качалось, а даже скользило, и я плавно плыла по волнам, подвешенная в невесомости, словно нас с малышом вместе переместили обратно в утробу. Мое дыхание подстроилось под ритм его чмоков и движения раскачивающегося кресла — раз, два, раз, два. Вот это была пранаяма. Дыши, мой малыш.

А потом всё закончилось. Так всегда случается в отделении интенсивной терапии: в один прекрасный день вас просто выписывают. И вот наутро после Рождества мы привезли Уилли домой.

Он лежал на пеленальном столике.

— Посмотри, какой маленький, — позвали мы Люси. Та по-прежнему была страшно напугана в присутствии малыша. Но сейчас заинтересовалась и подошла.

— Он меньше моего ботинка, — заметил Брюс.

Он достал из чулана кроссовок и положил рядом с Уилли. Вообще-то его можно было уложить в кроссовку, такой он был маленький. Люси восторженно расхохоталась.

Как у всех детей после кесарева, головка у него была идеально кругленькая. Ее покрывал необычайно мягкий, чудесный золотистый пух, нежный, как самая тонкая замша. Он сучил ножками на своей подстилке, пока я укладывала Люси. Мы с ней играли в прекрасную принцессу, а малыш агукал через черно-белую беби-рацию, которая в наше время должна быть у каждого высокотехнологичного ребенка.

Мне хотелось назначать Уилли свидания, чтобы любоваться им. В романе «Последний сентябрь», посвященном жизни в провинциальной Ирландии, Элизабет Боуэн описывает юность своей героини как «огонь, пылающий в пустом зале». Я же перефразировала это описание, жалуясь, как мало времени мне доводится проводить, просто любуясь малышом: «Его красота как огонь, пылающий в пустом зале».

Когда соседи заходили в гости, Люси знакомила их с новым братиком:

— Это Уилли, мой братик. Он гений и красавчик.

Уилли был настоящим чудом. Он быстро научился улыбаться во весь рот и отрастил копну золотистых кудряшек, а еще выделывал всякие штуки глазами: они у него были то огромные голубые, как покерные фишки, то сужались до щелочек от удовольствия. Мало того, как всем малышам, ему была свойственна беззаботность, он шагал (точнее, его носили) по миру, не отягощенный ничем. Если его что-то беспокоило, он орал, но быстро об этом забывал.

Когда его выписали из больницы, он не был прицеплен к кислородному баллону, как Люси. Его не посадили на карантин. Он был свободным ребенком, что мне было в новинку и несказанно меня радовало. Я везде его с собой таскала. Взяла и в студию йоги, где Фрэн поздравила меня, как тренер свою подопечную, — не без гордости.

Где бы Уилли ни оказывался, он собирал вокруг себя восторженную толпу. Однажды я взяла его на обед с редактором и усадила на колени в «Ле Пише» — роскошном, чопорном французском бистро недалеко от Пайк-Плейс. Серьезный мужчина в прекрасном костюме прошагал мимо, и брови его поползли вверх. Ой-ой-ой. Многим не нравилось, когда детей приводят в рестораны. Но этот встал прямо напротив нас, направил на Уилли палец в классическом обвинительном жесте и громко провозгласил:

— Самый очаровательный ребенок, которого я только видел в жизни! — Потом повернулся и вышел.

Стыдно признаться, но тот случай несколько месяцев помогал мне продержаться на плаву — когда Уилли совсем не спал, а Брюс стал работать вечером, не только днем; когда наша обожаемая няня уволилась, а Люси превратилась из миленькой, сладкой малышки в трехлетнего ребенка. Жить с ребенком, которому три с половиной года, — всё равно что постоянно жутко скандалить с мужем, когда вы на грани развода. Бессмысленные обвинения и демонстративные приступы гнева сменяются манипулятивным подхалимством.

— Кто ты такая? — спросила я как-то раз, когда она швырнула макароны на пол. Слишком горячие, видите ли. — И что ты сделала с Люси Баркотт?

Она слезла со стула и обняла меня за шею.

— Я так тебя люблю, мамочка, — прошептала она. В ее ручонках я почувствовала себя унизительно счастливой. Может, у меня стокгольмский синдром?

Тем временем Уилли ползал в соседней комнате, выискивая пыльные пушочки под пеленальным столиком, чтобы впоследствии засунуть их в рот. У него получалось. Я обнаружила его с серыми ошметками во рту. Из чего состоят свалявшиеся комочки пыли? Кроме пыли, разумеется. Что за вещество соединяет их в нити? Выпавшие волосы? Фу, гадость какая. Я сунула палец ему в рот и вычистила всё как можно лучше. Я мечтала о том, что настанет день, когда мне не придется засовывать пальцы в чужие рты, чтобы что-нибудь оттуда вытащить.

Я прилегла на диван с Уилли. Вошла Люси.

— Привет, ангелочек.

— Привет, мамочка. Может, порисуем?

— Конечно. Посмотри за братиком, детка. — Я говорила супер-бодрым голосом, который был уготовлен у меня для тех случаев, когда я валилась с ног. Даже мне он казался тошнотворно слащавым. Но лучше, чем орать, правда?