Клер Дедерер - Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги

На групповых занятиях йогой мое внимание было остро сфокусировано, намерение и концентрация становились резче. Но почему именно занятия в классе казались более ценными, хотя движения были одни и те же? Не в том ли дело, что я за них платила? Участники программы «Анонимные обжоры» говорят, что платное членство очень мотивирует, придает усилиям ценность.

А может, все дело было в том, что в классе нами руководил учитель. Может, есть в нас что-то, что желает наслаждаться своей зависимостью, быть ведомым, стать учеником гуру — и эта очень глубокая потребность в обстановке групповых занятий получает отклик.

А может, мне просто нравилось находиться в зале с другими людьми. И это чувство — волнение — возникало лишь потому, что в комнате присутствовали другие, мое внимание скользило от одного человека к другому, постепенно становясь всё острее.

Я наклонилась вперед, к ногам. Сложилась пополам, и живот свернулся на коленях, как толстая маленькая собачка. Грудь потянулась к пальцам ног, как влюбленный, который знает, что любовь его навсегда останется безответной. Нос познакомился с лодыжками.

Вот эта поза, казалось, была создана для того, чтобы делать ее в одиночестве. В ней вы полностью погружались в себя. Это была поза, больше всего способствующая уединению; в последний раз я чувствовала себя так в детстве — полностью довольной своим маленьким мирком, жителем своей собственной страны. Моё тело было отдельной территорией с границами, при этом безраздельной и самодостаточной.

Круг моей жизни сужался. Мне никто не звонил; никто не приходил в гости. Какие-то люди заходили и уходили. Они не пытались вмешиваться в мои дела, а я не пыталась им угодить — это было бы нелепо, ведь они сами тоже ничего для меня не делали. Раньше моя семейная жизнь в определенной степени была спектаклем, разыгрываемым с целью угодить всем вокруг, спектаклем, доказывающим окружающим и мне самой, что всё у меня в порядке. Нет, не в порядке. Всё идеально. Теперь же это была просто семейная жизнь, закрытая ото всех, которую мы вели почти в секрете. Мы стали семьей медведей в берлоге, где ворочались близко друг к другу, согреваясь под толстыми шкурами. У меня больше не было зрителей.

А когда не осталось зрителей, начали происходить совсем мистические вещи: сам источник моего беспокойства и стыда — депрессия Брюса — просто исчез. Возможно, тому было несколько причин: его новые подруги-сокурсницы; солнце; факультет журналистики, где к нему относились как к уважаемому коллеге. Напрашивался вопрос: что если мои опасения и вызвали его депрессию в первую очередь? Я нависала над ним, как ястреб, следила за тем, чтобы он не выбивался из системы, — так неудивительно, что он испытывал давление и тяжесть.

Брюс каждый день провожал Люси в школу, и как они были счастливы! Никто не кричал. Никто не жаловался. Просто счастье: отец и дочь, вместе идущие в школу. Я в эту идиллию не вмешивалась. Не пыталась организовать их уход или заставить их идти быстрее. Я просто говорила «до свидания», потом отводила в сад Уилли, писала свои несколько сотен слов и шла в горы. Одна.

Мои дети путали слова «география» и «геология», но в Боулдере география и геология действительно были одним и тем же, и они начали управлять моей жизнью. Горы полностью определяли стиль жизни города. Сиэтл для меня был городом общественной истории — когда я жила там, моим девизом были строки Мюриэл Рюкейзер: «Вселенная сделана из историй, не из атомов». У каждого перекрестка была своя история, в буквальном смысле. В Боулдере во главу угла снова становились атомы. Погода врывалась в мой дом и встряхивала меня. Плющ проникал внутрь через окно. Если я гуляла и попадала под дождь, то не просто возвращалась домой мокрой — грязи на моих ботинках налипало столько, что они превращались в туфли на платформе. Природа здесь была не романтичной и сентиментальной, как воображают себе люди, которые никогда на природе не были. Она была силой и присутствовала рядом с тобой постоянно. Она могла тебя сожрать. Природа начала пожирать меня.

Мудрецы говорят, что, когда ученик готов, учитель сам даст о себе знать. Когда мы переехали в Боулдер, учителя начали сыпаться на меня как с неба. Они дождем на меня проливались.

Через некоторое время после переезда в Боулдер редактор из «Нью-Йорк тайме» дала мне задание написать статью об обучении в «Наропе», буддистско-хипповском университете. Редактор была женщиной серьезной, поэтому я не стала рассказывать ей, как в 1987 году сидела на полу в коридоре «Наропы», испугавшись буддистов и их китовых мантр.

«Наропа» была одним из любимых заведений Боулдера. Я навела справки и выяснила, что университет появился в 1974 году и назывался тогда «Институт Наропа». Тем летом Чогьям Трунгпа Ринпоче (учитель тибетского буддизма, приехавший в США, потому что его пригласили в Оксфорд) основал институт, чтобы интегрировать исследования востока и запада. Он пригласил художников со всей страны, а художники пригласили своих друзей — в итоге набралось примерно две с половиной тысячи человек. Многие студенты потом так и остались в Боулдере, включая поэта Аллена Гинзберга. Тот остался, чтобы помочь основать факультет с элегическим названием «Школа свободной поэтики Джека Керуака». Я почти каждый день проезжала мимо университета. Его главный корпус располагался в здании старой школы на Арапахо-авеню. Кампус навевал мысли о веселой жизни и хорошем финансировании: новые современные здания и зеленые лужайки, раскинувшиеся вокруг центральной постройки из старого кирпича.

Студенты, бродившие по здешним солнечным тротуарам, казалось, задались целью своим видом воплотить в жизнь все стереотипы о том, как должны выглядеть студенты буддистского университета. Дреды, поеденные молью кардиганы, разрисованные вручную кожаные куртки и юбки из лоскутов длиной до пола. Что до обуви, это были байкерские сапоги или босые ноги. Одним словом, студенты «Наропы», которых я изучала из окна машины, пока дети кричали в уши, чем они хотят заняться, а срок сдачи статьи неминуемо приближался, показались мне очень милыми и немного чудаковатыми — впрочем, именно такого эффекта они и добивались.

Мне дали задание написать о том, как университет использует в обучении практики созерцания. Пресс-служба университета дала мне контакты нескольких профессоров, подходивших для моего исследования. В течение недели я могла ходить на занятия и общаться со студентами и учителями. Первым классом, куда я попала, было занятие под названием «Созерцательный художник», и вел его некто Роберт Спеллман. Я должна участвовать во всех занятиях, которые посещаю, предупредила девушка из пресс-службы. Золотое правило фрилансера: работа — это работа, даже если придется петь мантры.