Серж Генсбур - Евгений Соколов

В тот вечер я впервые в жизни подпустил к себе журналиста и согласился на это лишь потому, что было очень шумно, и, как я полагал, никто не услышит моего пуканья, контролировать которое мне стоило все большего труда. Однако вопросы, что задавал мне этот американец из NBS оказались слишком провокационными: Соколов, what is your political position about art? Его агрессивность и ослепляющая вспышка камеры быстро вывели меня из равновесия, хотя поначалу я старался держать себя в руках: отвечал кратко и отрешенно, делая вид, что меня мало интересует, как мое творчество повлияло на современное искусство: yes, of course, я знаком с самоубийственными работами Шасберга, Крантца, Гуленмастера, Хегенолфа, Вогеля и прочих шутов, однако, no, я не очень высокого мнения об их творчестве. Американец между тем, с помощью все более коварных вопросов, явно старался загнать меня в угол, и я вдруг заметил, что вокруг стало тише: многие из присутствующих обернулись к нам, привлеченные истерично-злобным тоном моего голоса. Когда наступила полная тишина, я, окончательно растерявшись, попытался изобразить на лице высокомерно-холодную мину и произнес: mister интеллектуал, about my painting let met just say this, затем вырвал у него микрофон, стремительным жестом поднес его к своей заднице, откуда вырвался порыв ветра такой силы, что я почувствовал, как испражнения стекают по моим ногам. Стоявшие вокруг отпрянули, задохнувшись от вони, а находившийся рядом с камерой звукорежиссер, чьи приборы вырубились от неистово прогрохотавших децибел, зашатался, получив шумовой удар через контрольные наушники прямо в мозг.

Американцы дали интервью в эфир без купюр, то есть, включая и мой заключительный залп, и продали запись всем желающим, так что эта картинка обошла весь свет, вызвав цепную реакцию, в результате чего мои газы сравнялись по мощности с ядерным зарядом, потрясшим земной шар.

Газеты писали о скандале взахлеб, придумывая самые нелепые заголовки типа: гиперабстракционизм – это сплошная вонища; а между тем мои полотна публика рвала друг у друга из рук, невзирая на цену, доходившую до шестнадцати тысяч долларов за штуку – Штольфцер лишь довольно потирал руки. Между тем ситуация с моими кровотечениями все усугублялась, я стал раздражителен, вспыльчив, желчен, меня одолела бессонница и я с трудом переносил своего пса, пиная его по поводу и без, пока наконец в один прекрасный день, содрогаясь от стыда, не принялся отыскивать визитную карточку с надписью Арнольд Крупп. Коллега рекомендовал меня – разумеется, под чужим именем – одному из своих знакомых проктологов, к которому я, не мешкая, и отправился. Методом довольно болезненного пальпирования, похожего на упражнения на рояле для гибкости пальцев, он выявил у меня запущенное воспаление геморроидальных узлов.

Восемь дней спустя боли стали невыносимыми, и я согласился лечь в клинику для лечения методом внутриректальной электрокоагуляции. Сначала предполагалось провести два сеанса, но сегодня, лежа на этой койке, где я пишу свои записки, я жду уже третьего.

Первый, которому предшествовало краткое обследование внутренних повреждений прямой кишки, спровоцировал столь мощный взрыв, что доктор не сумел удержать ректоскоп, который вырвался у него из рук вместе с электрическим кабелем. Вторая процедура поначалу проходила довольно гладко, но во время последнего прижигания из ректоскопа вдруг полыхнуло пламенем, отчего загорелся ватный тампон в руках стоявшей в двух шагах позади доктора медсестры, а лицо и борода самого эскулапа оказались забрызганы мелкими частицами фекальных масс. Я сообразил, что случилось, лишь потому, что доктор резко осадил назад, после этого потерял сознание, пульс мой едва прощупывался, и врачам пришлось делать мне инъекции тонизирующих препаратов и кардио стимуляторов.

Все случившееся было настолько унизительно, что я решился положить конец своему жалкому, вонючему существованию. Задумавшись о способах, я остановился было на веронале, однако простая логика вывела меня на мысль об отравлении собственными желудочными газами. Достав кусок резинового шланга метровой длины, я сделал прорезь в полотняной маске своего противогаза, всунул туда один конец шланга и загерметезировал место стыка специальным клеем. Затем, смазав другой конец вазелином, ввел его в задний проход.

Ты довольно пожил, Соколов, – сказал я себе, вдыхая собственные ароматы, – и судьба тебе выпала бесславная. Но убоишься ли смерти ты, чья жизнь была лишь брожением и гниением, выявленным, кодифицированным и запечатленным для потомства твоею пророческой рукой!

Мой слуга, которому я обязан несколькими лишними мгновениями жизни, нашел меня, бездыханного, на полу мастерской, в тот момент, когда я уже готов был перейти в мир иной, захлебнувшись собственной рвотой, заполнившей маску до самых иллюминаторов. Он, к сожалению, не смог оценить изящество избранного мною способа покончить с собой, поскольку, потеряв сознание, я, видимо, бился в конвульсиях, в результате чего конец шланга выскользнул из заднего прохода.

Затем в моем творчестве наступил период орхидей, родившийся из маниакально-депрессивного психоза и очень простого технического приема, похожего на тот, которым пользуются женщины, чтобы убрать с губ излишек только что нанесенной помады – после каждого стула я промокал пространство между ягодицами листками шелковой бумаги. После пяти-шести использованных листков следы экскрементов стирались, и на бумаге оставался лишь отпечаток моего кровоточащего ануса, похожего на сияющий цветок, с разбегающимися от него лучами мелких складочек. Рисунки отпечатков отличались друг от друга в зависимости от положения внутреннего и внешнего сфинктеров, от того, насколько сильно я прижимал листок пальцами, от выхода газов во время производимой операции и от силы кровотечения. Когда кровь высыхала, оттиски помещались под стекло на темно-красный бархат в золоченую рамку, и я попросил своего гравера сделать к ним надписи на медных табличках – строчными буквами и курсивом, самым строгим на мой взгляд, шрифтом – автопортрет номер один, автопортрет номер два, автопортрет номер три и так далее, каковые названия раздражали критиков даже больше, чем сами творения.

«Евгений, – сказал мне Штольфцер на следующий день после выставки, кладя на стол распечатки ругани в прессе, куда я мельком заглянул: “Соколов великолепный”, “Адонис Готтентот”, “Скарфас”, “Судебная антропометрия”, “Отрыжка дадаизма”, “Дерьмовые звезды”, – Евгений, я получил для вас государственный заказ – расписать потолок в нашем посольстве в Москве. Я знаю, до какой степени вам ненавистны путешествия, однако вы должны понять, что отказаться от столь серьезного предложения просто невозможно. В конце концов, не забывайте о Третьяковской галерее». И, произнеся весь этот бред, он удалился.