Серж Генсбур - Евгений Соколов

Получалось, что малое количество углекислого газа оказывалось результатом нейтрализации соляной кислоты щелочными выделениями тонкого кишечника. В последней его части в процесс пищеварения вступали обычные микробы, помогающие переварить целлюлозу, сахара и крахмал, начинался процесс кислотного брожения с выделением водорода, углекислого газа и углеводорода, в то время как другие микробы сосредотачивались на оставшихся от пищеварения аминокислотах и альбуминоидных выделениях слизистой оболочки. Все ферментационные процессы проходили с выделением аммиака, сероводорода, метана и углекислого газа. Что же до процессов брожения в толстом кишечнике, то они являются основным источником газов, от которых пучит желудок, и потому режим питания, на мой взгляд, приобретал в моих изысканиях первостепенную важность.

С лихорадочным интересом принявшись за его изучение, я обнаружил в своем рационе избыток целлюлозы в виде сухих и свежих овощей, грубо– и толстоволокнистых фруктов, хлебного мякиша, как свежего, так и сухого, явный перебор крахмала в виде риса и макаронных изделий, и напротив, пришел к выводу, что неплохо было бы поесть белковой пищи не первой свежести – подпорченного мяса птицы и прочей убоины, а также колбасных изделий с душком, протухшей рыбы и грибов. После двух недель строгого следования этой диете мне пришлось заклеивать стеклянный потолок мастерской самоклеющейся лентой крест-накрест.

Раскатисто грохотали пахучие залпы, резкие порывы ветров следовали один за другим, процесс газообразования в желудке протекал неукротимо и яростно, запертые в кишечнике газы вырывались на свободу, перекрывая своим громоподобным буйством звуки всех Бергов и Шонбергов, льющиеся из включенного на полную катушку магнитофона; а моя рука тем временем бегала по бумаге как в буйном паралитическом припадке. Между тем атмосфера мастерской посте пенно наполнялась странными ароматами: гнилостными испарениями, невыносимым зловонием, тлетворным смрадом, галлюциногенными миазмами, дьявольским фимиамом и прочими выделениями, настолько отвратительными, что я уже был готов отказаться от своей затеи, как вдруг вспомнил, что где-то в подвале валяется противогаз типа ОСЗ (обычное средство защиты), которым я пользовался, работая над натюрмортами в пору увлечения кубизмом. С этого момента свои резцы, перья и кисти я видел только сквозь круглые стекла противогаза, который отгородил меня, живую падаль, от запахов, а заодно и от окружающего мира вообще.

Надень свою маску, Соколов, и пусть порывы газов гнилостного брожения, что вырываются из твоего кишечника, задуют в фанфары твоей славы, и эти неукротимые ветры преобразят тупые абсциссы и ординаты в величественные анаморфозы!

За четыре года я, незаметно для себя, оброс целой толпой учеников и последователей в Бостоне, Нью-Йорке, Филадельфии, Штутгарте, Амстердаме, Стокгольме, и все сходились на том, что меня можно признать основателем нового направления – гиперабстракционизма, название которому придумал критик Якоб Джавитс на следующий день после моей первой выставки. Впрочем, нашлись и историки-искусствоведы, которые задались вопросом относительно неясных последствий этого течения в живописи, поставив под сомнение даже и самый смысл его появления; кое-кто вообще рискнул оспаривать подлинность моего творческого порыва, пытаясь взвалить на Соколова и его бредовые, похожие одна на другую работы хотя бы часть вины за трагическую стагнацию современного абстрактного искусства. Но все это витиеватое словоблудие оставляло меня холодным как каррарский мрамор – я воспринимал его тем равнодушнее, чем скучнее было сквозь него продираться; чтение подобных поношений в свой адрес я обычно сопровождал мстительным перденьем, мощным и смрадным.

А впрочем, мне не было до них никакого дела. Мои полотна были представлены в лондонской галерее Тейт, в музее Белфаста в Ольстере, в Национальной галерее Берлина, в галерее Йельского университета в Нью-Хейвене и в Музее современного искусства в Нью-Йорке; Штольцер продавал мои работы по бешеным ценам самым богатым людям, и многие из них – в рамках и под стеклом – вальяжно покачивались на стенах покоев роскошнейших яхт, отражая голубую воду плавучих бассейнов и ловя серебристые блики от шейкера, мелькавшего в руках бармена.

Так обдувай же, Соколов, своими ветрами этот мир, роскошный и призрачный; и когда в его треснувших зеркалах, расколотых острыми углами твоих газограмм, многократно проявятся силуэты подкрашивающих губы нимфеток, пусть твоя вездесущность станет беспощадным отражением земных пороков. О, Соколов, твой всепроникающий слух заставит твою руку дрожать и метаться. Смотри сквозь иллюминаторы своей маски, запотевшие от сотрясающей тебя творческой лихорадки, как рождаются чертежи и графики, а катодные осциллоскопы дрожат и мерцают, рисуя кривую, которая извивается и фосфоресцирует на фоне атональностей Берга и Шонберга, органично вплетая контрапункты твоих выхлопов в их додекафонию!

Теперь кровь появлялась регулярно, каждый раз, вместе с экскрементами, окрашивая орнаментом из алых цветов девственную глазурь унитаза, однако, интерес – сугубо эстетический – вызывали во мне только эти мимолетные наброски; сама же ситуация, чреватая риском дальнейших осложнений, в чем я, начитавшись медицинской литературы, вполне отдавал себе отчет, в конечном итоге оставляла меня равнодушным. Я и вправду с трудом представлял себе, что могу стать жертвой неизлечимой болезни, поскольку был убежден, что мне уготована необыкновенная судьба; и если в голове все же проскальзывала иногда мысль о том, что неплохо бы проконсультироваться у проктолога, я тут же гнал ее прочь из боязни пукнуть эскулапу прямо в лицо.

Настало время поговорить о моей внешности, поскольку мне бы не хотелось, чтобы дочитав мою повесть до этого места, читатель пребывал в убеждении, что я не слежу за собой и выгляжу неопрятно – заблуждение, впрочем, вполне логичное в отношении человека, издающего такие омерзительные запахи. На самом же деле я весьма охотно пользовался душистыми маслами для ванны, лосьонами после бритья, туалетной водой с тонким и легким запахом на основе экстракта иланг-иланга с Коморских островов и индийского сандалового дерева, которые мне присылали из Лондона через Crabtree and Evelyn, Savile Row; и напротив, избегал маслянистых, густых запахов животного происхождения, которые, смешиваясь с моими газами, давали такой ужасающий эффект, что вызывали у меня тошноту, доходящую до рвоты. Пиджаки я носил из английского твида, облегающие, можно сказать, классического покроя, поскольку вовсе не хотел походить на так называемого свободного художника – известный типаж, весьма привлекательный для многих. Что касается брюк, то это были исключительно американские джинсы, но не слишком узкие, чтобы дурной воздух легко выходил наружу. И никаких дополнений к туалету, никаких украшений, в том числе и дорогих, за исключением шестиугольных часов, которые лежали у меня в нагрудном кармане.