Андрей Бабиков - Оранжерея

Внезапно он почувствовал стеснение в гру­ди — впереди, у самого выхода, полузаслоненная толпой, озаренная солнцем, одна, чуть нахмурен­ная, с черным зонтиком в руке... Он ускорил шаг, перед ним расступились... Нет, показалось. И даже совсем не похожа. Попросту молодая актриса спешит на репетицию. Сколько уже раз он испы­тывал такую вот холостую встряску чувств, сколь­ко ее теней промелькнуло перед ним за эти без малого шесть лет! И как прожить еще один дол­гий, бессмысленный день, еще один день с Розой врозь! Как там у Тарле: «С той квартиры я съехал давно, и в тот город я больше не вхож, и страну я сменил (все равно), да и сам на себя не похож. Ты ж по-прежнему ходишь ко мне...» Не лучше ли было сказать помягче, не слишком нажимая на перо, с легкой прохладой в безударных слогах: «Но, как прежде, ты ходишь ко мне...»? И ты, и ты — тоже приходишь, пусть все реже, пусть по­рой под чужой маской... Однажды я открою глаза и увижу ее лицо, и это будет как первое солн­це после целой вечности ненастья. Но что, если... Странная мысль, но все-таки. Что, если мне было даровано избавление от речевой хромоты только затем, чтобы внятно сказать ей, как я люблю ее?

Сказал ли он ей об этом? Сумел ли выразить? Вняла ли она ему?

В мире, где обладание возведено в культ, где ограда палисадника дороже хозяину самого па­лисадника, а эмоции покупаются в уличных авто­матах вместе с предохранительным клапаном, где на каждом углу зазывают на невиданное пред­ставление, всякий раз оказывающееся старым фо­кусом с большой рыбой, которую заглатывает еще более крупная рыба, в мире, где возможна пере­садка сердца, но невозможна реанимация души, где чертова дюжина козлоногих сатиров, обме­ниваясь впечатлениями, поочередно примеривает, так и сяк, как пару обуви в магазине, недалекую девицу с атрофией рвотного рефлекса и свербящей утробой, и всё давно заложено и перезало­жено, и проиграно в рулетку, в этом мире он не владел ничем и готов был расстаться с любой осязаемой вещью, даже с любой абстрактной иде­ей, кроме своей запредельной мечты.

Одолев последнюю порцию ступеней, Матвей выбрался наконец на свет и пошел по шумной Тверской в сторону Стряпчего переулка — про­должая размышлять о нелепости своей москов­ской жизни, превозмогая легкое головокружение, предвосхищая свою встречу с Бликом, припоми­ная свои давние свидания с Розой.

В то последнее лето их полублизости-полу­дружбы она носила короткие вольные юбочки и открытые блузки, мало спала, много читала (глав­ным образом стихи и схолии), исправно посещала танцевальный класс и почти ничего не ела. К тому же ее чувствительность обострилась до предела: она могла прорыдать в подушку весь день, по­встречав на улице одноногого мальчугана, бойко ковыляющего на костылях за ребятами с футболь­ным мячом. И она бы, несомненно, слегла к осени с anorexia nervosa, как ее тезка, юная возлюблен­ная Раскина, если бы само название этого недуга не содержало бы курьезной рифмы к ее имени («курьез — это смешливый внучатый племянник казуса»), в связи с чем она, между прочим, предпо­читала немецкое название этой девчоночной ма­нии — Pubertätsmagersucht.

С ней творилось что-то очень странное. Мат­вей никогда прежде не видел ее такой. Она впадала то в капризно-насмешливое состояние, по пять раз на дню отменяя свои обещания и планы, то в рассеянно-замкнутое, неделями не подходя к теле­фону и пропуская занятия, то вдруг объявлялась среди ночи, подкрашенная, возбужденная, с рас­ширенными зрачками, и настойчиво требовала веселья до упаду в каком-нибудь кафешантане поразбитнее. Как-то раз, завидев в летнем мареве ин­ститутского сада тощую траурную старуху с чет­ками в когтистых руках, будто сошедшую с карти­ны Рембрандта и еще менее реальную, чем зеленая тень листьев на белых колоннах Галереи, Роза вдруг мертвенно побледнела, сникла, трагически-царственно воздела голую руку ко лбу и, закатив глаза и глубоко вздохнув, медленно осела на горя­чие плиты террасы, а Матвей едва успел подхва­тить ее и уложить ее голову себе на колено.

Да что тут толковать: Матвей и сам едва не повредился в рассудке от ее каждодневной за­поведной близости, вынужденный выносить в ее присутствии изнурительное томление и то спе­цифическое неудобство, о котором хорошенькие девицы (его источник) и не подозревают. К се­редине июня, душного, бессонного июня, навсег­да оставшегося в памяти в виде безымянного пыль­ного полустанка на окраине, с забытым кем-то фибровым чемоданом на одинокой скамье под чахлой акацией, ему уже впору было, не шутя, подхватывать — слегка приукрасив — девиз Га­рибальди: Rosa о morte [35] Rosa о morte! — Роза или смерть! (Вместо «Roma о mortal» — Рим или смерть!) ! И вот что примечатель­но — особенность этой любовной пыточки была не в том, что она отказывала ему в свиданиях или сновидениях, о нет: она охотно соглашалась встре­чаться с ним — то в парке, то на какой-нибудь студенческой вечеринке, то в городском музее мук (где она с неподдельным ужасом, приложив ху­дую ладонь к щеке, взирала на убогие поделки людского зверства — крепко сколоченные ды­бы, громадные колодки, узловатые плети, кале­ные щипцы, ржавые шипы, «троны предателей», «вилки грешников», «железных дев»), — а в том, что она, как невиданный, сверхчуткий цветок при приближении пчелы, всякий раз как-то незамет­но отстранялась, ускользала, обращала его внима­ние на другое («ах, смотри, скорее смотри туда!»), бессознательно не позволяя ему приближаться слишком близко, так что между ними всегда суще­ствовала как бы воздушная преграда его безна­дежного обожания, ее безжалостной беззаботно­сти. Он так много и усиленно думал о ней, что ему начинало казаться, будто сама действитель­ность уже слегка исказилась под давлением его мысли. Иначе откуда бы взялись все эти странные образы, преследовавшие его, все эти неимовер­ные, резиновые Розалии, Розины, Розетты, Роза­мунды и Розабланки, вновь и вновь попадавшиеся ему на глаза: в газетах, на уличных вывесках, на афишах, на рекламных листках («Отель Розмари. Сомневаетесь в чистоте бассейна? Читайте отзы­вы! Смотрите фото!»); и можно было быть уве­ренным, открывая наугад взятую с полки книгу где-нибудь в гостях, что наткнешься на стихи ба­рона Розена о Розе. Они выстраивались в ряд, они были страшны, как бред палача, они имели свою градацию: от полупрозрачной Розы Ла Туш, умершей от истощения в Дублине в 1875 году, до Розалии Бредфорд, гигантской американской толстухи в полтонны весом.

Все то последнее запредельское лето, три года спустя после знакомства с Розой, когда Матвей, кое-как кончив курс в университете, вяло выби­рал между плахой конторского служащего и эша­фотом газетного репортера-поденщика, он не пе­реставал удивляться изобретательности постанов­щика этой сновидческой пьесы — в нескольких действиях и с одним долгим антрактом («Стрелы отвергнутой любви»? «La belle Rose sans merci» [36] «La belle Rose sans merci» — «He знающая жалости красавица Роза» (переиначенное название из­вестной баллады Д. Китса) ?), — в которой он, не зная ни nom de plume [37] Nom de plume — псевдоним. автора, ни накала развязки, исполнял одну из главных ролей. Как наутро после отшумевшего в городе карнавала прохожий, идя по пустым улицам, за­мечает то брошенный кем-то в канаву букет, то павлинье перо на ступенях дворца, то чей-то ве­ер, забытый на скамье, Матвея повсюду пресле­довали отметины его мечты, неизменно сквозив­шие, как водяные знаки на гербовой бумаге, из внешне благополучной действительности. Как буд­то сотни тайных суфлеров со всех сторон на­шептывали ему его реплики, как будто тысячи посторонних глаз следили за его жизнью. Ожи­дая приема врача, он брал со столика иллюстри­рованный журнал, и тот коварно распахивался на страницах, где речь шла о несчастной любви принцессы Маргарет Роуз к какому-то женатому английскому моряку. Заходя в лавку у дома, что­бы купить зубного порошку, он неизменно полу­чал от приказчика со змеиной улыбкой предло­жение взять еще розовой воды для полосканий. Вечерами в его тесной квартире по трубам паро­вого отопления негромко, но отчетливо звучала меланхоличная мелодия «La vie en rose» [38] «La vie en rose» — «Жизнь в розовом свете» (песня из репертуара Эдит Пиаф). , под ко­торую соседская девочка учила своего серебрис­того пуделя прыгать через обруч. Человек попро­ще да посчастливее пропускал бы эти издеватель­ские намеки мимо ушей, а заметив, не придал бы им такого невероятного значения, каким наделял их Матвей, с его падким до намеков и прожор­ливым воображением. Он сделался мнителен, он каждую минуту ждал подвоха. Он старался избе­гать витражей, энциклопедий и справочников.