Андрей Бабиков - Оранжерея

Задним числом вспоминая свое благоговение перед Нечетом, Матвей с кощунственным холод­ком в животе тихо спрашивал себя, а не была ли его любовь к Розе только неосознанным побоч­ным следствием его жгучего любопытства к ее отцу, к его миру, его трудам и дням, его близким, к его привычкам? Как-то проходя мимо кабинета Нечета, Матвей в щель приотворенной двери уви­дел его за работой: стоя у книжного шкафа, Марк рассматривал среднего формата гравюру или ли­тографию (Матвей не успел разглядеть), держа на­готове в левой руке увеличительную линзу на длинной ручке, а в правой — пухлый том с ве­ером разноцветных закладок Его профиль с за­пущенной полуседой шевелюрой имел разитель­ное сходство с Шопеном на портрете Делакруа — обаятельно-постаревшим и умудренным Шопе­ном с трагической складкой над переносицей. От неплотно прикрытых штор падал косой луч света на наборный паркет, множивший до бесконечно­сти один и тот же рисунок рыцарский щит со сти­лизованной белой розой и парусник в волнах. Лицо Нечета отражало сложные чувства, какие испы­тывает увлеченный исследователь в ту минуту, ко­гда он застигнут врасплох неожиданной и замеча­тельной догадкой: смесь умиления и надменности. Его бывшую жену, красавицу Томилину, Мат­вей видел лишь на фотографиях в комнате Розы: обнаженные плечи, шляпа, безупречный очерк ли­ца, парасоль, морской фон с белой яхтой на рей­де. У нее была та же улыбка, что и у Розы, — ме­ланхоличная, яркогубая, в остальном же, как Роза горячо уверяла Матвея, она нисколько не похо­дила на свою матушку, по виду южанку с неужив­чивым и вскидчивым норовом. В быту Ксения То­милина была непригодна, в постели неугомонна, в ярости неистова. Писательские заботы мужа ка­зались ей приятным развлечением, позволявшим ему бывать в свете и, когда вздумается, уединяться в своем кабинете. Семейная жизнь, с ее каждо­дневными тревогами и однообразными хлопота­ми, показалась ей незаслуженным, жестоким на­казанием, и когда Розочке только-только испол­нилось три года, она оставила Нечета — сначала на лето (Равенна, Флоренция, Рим), затем на пол­года (Милан, Ницца, Лондон, Париж), а затем и навсегда. Марк взял в дом смирную девицу с Даль­него острова — нянчиться с дочкой и готовить ему обеды. Ее-то, эту случайную Тамару, Роза и называла мамой в свою бутонную пору (как она рассказывала однажды вечером Матвею, у себя в комнате, забравшись с ногами в кресло), хотя где-то глубоко, в сущих сумерках души, тепли­лось воспоминание о других руках, поднимавших и прижимавших, о каком-то гнутом, блестящем, безумно притягательном предмете, сверкавшем с недосягаемой высоты серванта и принадлежавшем этим рукам — быть может, браслет или ча­сы, — начинавшем вдруг мерцать в начальных заимках памяти. Когда же девочке исполнилось шесть лет и мамаша нежданно-негаданно нагря­нула в Запредельск, одно-единственное слово, ска­занное ею (а встреча проходила в пустоватой гос­тиной под надзором хмурого Нечета), вернее, да­же одна только интонация этого слова (угрюмая дочка-босоножка сидела на диване, нащупывая в тугой щели между тюфяками связку ключей, с по­недельника объявленную потерянной), тягучая та­кая — «деточка», на выдохе — «деточка», вызвала сразу смутную уйму воспоминаний, едва ли бы вообще когда-либо воскресших, не скажи эта не­знакомая красивая женщина этого слова: «деточка». Обе рыдали. Марк, подняв бровь, наливал в ста­кан утешительно шипевший нарзан.

Прошло еще несколько лет, прежде чем они вновь смогли повидаться. Это случилось весной, в Варшаве, куда Роза, десятилетняя дурнушка, де­вушка-сырец, отправилась на поезде со своим танцклассом — плясала народные, — а Ксения То­милина, узнав об этом из ледовито-деловитого письма Нечета, примчалась на синем экспрессе из Парижа: одна, смугла, напудрена, надушена, рас­терянна. Когда концерт закончился и все захло­пали и голорукие девочки в воздушных юбках и лаковых туфельках, раскланявшись (третья с ле­вого края? вторая с правого?), упорхнули со сце­ны, она пробралась за кулисы с букетом бледных зорь в хрустящем сарафане и не сразу нашла, а потом не сразу узнала такую высокую, худень­кую, — нет-нет, на сей раз слез не будет...

Роза никому не рассказывала о своем детстве. Подруг, с которыми можно ночи напролет обмениваться стыдными секретиками и надуманными фобиями, у нее не было. Только с Матвеем она была вполне откровенна, только ему она доверя­ла, это правда. Но ведь и он изо всех сил старался ценить эту дружбу, которая, как ржавая дверь в подземелье, отделяла его от других потайных со­кровищ, совсем других Ее светлые лазурно-серые глаза, ее мягкие янтарные волосы, прохладное прикосновение ее пальцев, весенний вербный пу­шок на мочках ее маленьких, любовно вылеплен­ных, непроколотых ушей. Позже, много позже, уже с головой уйдя в огромную воронку москов­ской жизни, он понял, что был для нее кем-то особенным, отличным от всех прочих, вившихся вокруг нее поклонников, что она была по-своему нежно привязана к нему. Только ему она разре­шала брать книги из их домашней библиотеки, занимавшей всю западную часть второго эта­жа, только ему она позволяла, нарушая отцовский запрет, рассматривать великолепную коллекцию ректорских печатей и перстней, за которую, как она вскользь заметила, городской музей смирен­но предлагал целое состояние — миллион ма­рок новыми. Только ему она могла простодушно пожаловаться на приснившийся ей эротический кошмар или то особое волнение, какое охваты­вает ее, когда... Но ни одна воздушная пауза, ни одно случайное прикосновение все же не пере­шли ни в поцелуй, ни в объятие.

Так прошел июнь и июль. И вот как-то в на­чале августа, во время долгой велосипедной про­гулки, заехав на ветреный верх крутого холма Бре­га, самое высокое место архипелага (530 м над ур. моря), они, отдыхая, лежали в пряной траве у величавых развалин древней башни. Ее обнаженное колено невинно касалось его голой волоса­той голени со свежей царапиной. Ее глаза были закрыты. Матвей смотрел в палевые небеса, по которым неслышный аэроплан справа налево чер­тил меловую полосу. Заполняя до краев огром­ную пустую чашу тишины, напряженно жужжа­щий шмель подлетел к фиолетовой головке ко­лючего татарника и, сев на нее, выключил звук. Между блестящих спиц велосипедного колеса за­стряли желтые цветки ракитника с перемолоты­ми в зеленую кашу стеблями, а из-под рамы вы­глядывала мелкая, песочного цвета ящерица. Она долго неотрывно глядела черными бусинками глаз на Матвея, потом сделала неуловимо-быстрое дви­жение и исчезла. Тогда Матвей, наклонившись, поцеловал Розу в губы. Она открыла глаза и, чуть помедлив, как-то вопросительно ответила на его поцелуй, но тут же отстранилась и посмотрела на него с каким-то доброжелательным изумлением.