Андрей Бабиков - Оранжерея

Один приходской священник из Редвинтера предложил в Амстердаме за росток удивительной розы десять фунтов. По его словам, у этой розы было сто восемьдесят лепестков в одном бутоне, что намного, намного превосходит цветок с шес­тьюдесятью лепестками, который упоминает Пли­ний Старший. Вечернее приложение к газете «Журналь де Деба» печаталось на розовой бумаге и называлось «Деба роз». Английская крона пона­чалу именовалась «короной с розой» (crown of the rose — роза в гербовом щите на реверсе) и стоила 4 шиллинга 6 пенсов; позднее чеканилась монета с двойной розой, стоимостью 5 шиллин­гов. Роузноубл (rose noble — ноубл с розой) — золотая монета, выпущенная Эдуардом IV, полу­чила свое название по изображению розы на обе­их сторонах: на аверсе — король в доспехах на корабле с большой розой, на реверсе — крест, по углам которого изображены четыре льва, а посередине — солнце с розой. Лучшей художницей-анималисткой считается Роза Бонёр; обра­тите внимание на ее портрет кисти Дюбуфа, где она обнимает очень смирного быка; впрочем, ей больше по душе были коровы. «Rosarium Philosophorum» (Франкфурт, 1550) — трактат, в котором рассмотрены этапы алхимического Делания: под­готовка сосуда, конъюнкция или соитие, зачатие или гниение, извлечение души или оплодотворе­ние, омовение или мундификация, возвращение души или возгонка, ферментация, иллюминация питание, фиксация, умножение, оживление, де­монстрация совершенства. Каждый из этапов ил­люстрирован отдельной гравюрой. Это еще пустя­ки. Простоватая Жозефина Блажек пила только пиво, а ее сестра, интеллигентная Роза, — исклю­чительно вино. Другой вопрос, как эти пристрас­тия сказывались на состоянии их общего желуд­ка. Они родились в Богемии в 1880 году и были сиамскими близнецами-илиопагами, сросшимися бедрами: физически — больше, чем единокров­ные сестры, духовно — какой чудовищный пара­докс! — они были так же несхожи, как одухотво­ренность и одутловатость. Бедняжки выучились играть на скрипке и арфе и даже танцевать вальс, каждая со своим кавалером. А когда Розе Блажек исполнилось двадцать восемь лет, она влюбилась в немецкого офицера Франца, человека галант­ного и остроумного, умевшего быстро произно­сить слова задом наперед. Ей пришлось довольно долго уговаривать свою неизбывную сестрицу согласиться на близкие с ним отношения, так как их прихотливо, вроде амперсанда, свитые поло­вые органы были общими. В конце концов Жо­зефина уступила (то ли из любопытства, то ли от отчаяния), и через год у них родился абсолютно здоровый мальчик, — и все это определенно от­давало Кафкой.

Некоторым, до смешного незначительным и по-своему раздражительным отвлечением для него служила полуромантическая связь с Ритой, же­ной какого-то вечно отсутствующего капитана. То была красивая темноволосая женщина, напо­ловину мадьярка, на несколько лет старше Мат­вея. Дважды в неделю она навещала и ублажала его — всегда почему-то одним и тем же механическим и безотказным способом. Входя, она го­ворила, что забежала только на минуту, взять (или вернуть) книгу (или пластинку), но он уже при­жимал ее к себе, безвольно вдыхая цитрусовый запах ее густых волос, и она, поводя бедрами, подтягивала узкую короткую юбку, с притворной неохотой и как бы вынужденно опускалась перед ним на колени, и он рассматривал ее гладкие чер­ные волосы, спираль макушки, новую заколку и родинку во впадинке худой, напряженной шеи. Собственно, никакой поэзии в этой почти меди­цинской процедуре не было, и чувственность Мат­вея будоражила лишь одна подловатая мысль: ка­кого именно психологического рода удовольствие, чтобы не сказать удовлетворение, переживала в эти минуты его прекрасная и развратная любов­ница? Только сосредоточившись на этом, он мог (зато в считаные мгновенья) довести млеко сво­ей страсти до вскипания — близость с нелюби­мой женщиной всегда слегка горчит. А потом эта Рита у зеркала в прихожей припудривала тонкую переносицу, усмехаясь его сбивчивым, неуклю­жим комплиментам, и отстранялась смуглым лок­тем, когда он тянулся поцеловать ее в уже под­крашенные полные губы. И была другая, еще более редкая гостья, отдаленно напоминавшая Матвею Розу (цвет глаз? беглость жестов?): маленькая ве­селая танцовщица кабаре с литыми икрами и упру­гими ягодицами с ямочками, любившая ликеры и грубое обращение.

Несколько раз за то лето Матвей имел воз­можность видеть ее отца — рассеянного и дели­катного человека, с годами становившегося все более рассеянным и деликатным, с живыми гла­зами, прямой спиной и неподражаемо-гордым поворотом головы, какой бывает только у знаме­нитых танцовщиков и дирижеров старой школы. Князь жил вместе с дочерью в небольшом фа­мильном особняке на градском холме, в двух ша­гах от Замка. Мать Розы, Ксения Томилина, мно­го лет назад оставившая семью ради артистичес­кой карьеры в Лондоне, приезжала в Запредельск только раз или два в году.

«А чего вы ждали от дочки циркачей?» — бол­тали в городе — в лавках или на почте, — и осуж­дающе качали головой, и сожалели, как будто речь шла об их собственных родственниках

«Но, позвольте, ведь ее бабка была, кажется, фрейлиной при дворе болгарского царя Ферди­нанда?»

«Так ведь двоюродная, двоюродная...»

Он редко видел Нечета оттого, что тот, раз­бирая старинные рукописи и карты, днями кор­пел над своими учеными изысканиями. Об этом труде среди запредельских историков и писате­лей уже целый год ходили самые почтительные слухи, стороной достигавшие и Матвея. Книга обе­щала стать чем-то совершенно особенным и бес­примерным — как по охвату материала, так и по пышности слога, чудесным радужным сплавом вы­мысла, необъятной эрудиции и изящной словес­ности. О целом судили по нескольким блестящим очеркам Нечета, напечатанным в разное время в «Телескопе» с припиской: «Главы из книги». Гово­рили, что Нечет взялся за решение задачи небы­валой сложности, что он создает новый жанр и литературный язык, в котором, как написал один из островных критиков, «этика вырастает из поэ­тики», что он переписывает всю историю Евро­пы, налагая одна на другую прозрачными слоями философские и богословские системы, что к книге будут приложены глоссарий и карта местности, без которых ее невозможно будет понять, и т.д. И хотя никто ничего толком не знал об этой книге (даже Андрей Сумеркин, школьный друг Нечета), поскольку работа держалась князем в строгой тай­не, о ней судачили много и горячо, заочно укла­дывая ее в пропрустово ложе большого романа, а иные доходили до того, что принимались об­суждать последствия ее публикации, и кто будет переводить ее на английский, а кто на француз­ский, и даже какую именно премию она возь­мет — Луки Петровича или «Веху».