Александр Григоренко - Мэбэт

Ведьма кружила, потрясая связкой:

— Вот они твои годы, твои жалкие деревяшки. Теперь они мои, все до последней. Ты отправишься в преисподнюю, а твоя старая дура пусть рубит дрова и таскает нарты чужих людей. Она и твоя невестка, и твой внук будут питаться объедками. Нет — объедками от объедков, ибо сперва ими будут кормить собак.

Так кружила Ведьма, потрясая жизнью Мэбэта. Сердце ее стонало сладкой болью, и эта боль дурманила ее. Она рассекала воздух, казалось, уже не замечая ни человека, ни пса, не видела, как Мэбэт поднял пальму и едва не пропорол ей брюхо, когда она пролетала, почти касаясь земли.

— Хочешь поохотиться? — дразнила Ведьма. — Посмотрим, какой ты охотник.

Она была подвижнее звука и Мэбэта мучила досада от бесполезности его оружия. Она кружила, хохотала — но вдруг прыгнул Войпель и уцепился зубами за связку.

Ведьма в воздухе, собака на снегу — тянули связку, рвали связку. Мэбэт бросился к ним. Но тут Ведьма издала такой свист, от которого у человека и пса потемнело в глазах, и тела скрутило судорогой.

Ведьма вырвалась.

Она улетала не спеша, так чтобы Мэбэт видел — и смотрел долго — в чьих руках его подаренные годы.

Они прошли десятый чум. За воротом малицы Мэбэта было пусто.

— Вот и некуда мне идти, — сказал он.

Войпель подошел к хозяину и вместо ответа положил на снег крохотный кусочек дерева — клык его вырвал щепку. Мэбэт поднял ее и рассматривал безучастно.

— Сколько в ней жизни? — спросил он как бы сам себя, взвешивая на ладони то, что осталось от связки.

— Покажи, — попросил Войпель.

Мэбэт поднес ладонь к его носу.

— Если бы осталась зарубка, — сказал пес, — был бы месяц. А так — не знаю. Дней пять. Может семь.

Мэбэт сел на снег. Он уже никуда не спешил и ни о чем не думал в этот час. Рядом был только пес. И вдруг заговорил любимец божий.

— Когда-то давно слышал я сказку о том, как бесплотные слепили людей из глины, из белой глины, которую нашли на речном берегу. Они лепили руки, ноги, голову, туловище, лепили каждый палец, каждое скрепление костей. Маленькие блестящие камешки сделали глазами, рыбьи чешуйки ногтями, тонкие травы приспособили вместо волос. Кто были эти бесплотные, я не знаю, и откуда пришло им желание лепить из глины, мне неизвестно. Но, судя по сказке, они очень старались. Потом, если верить тому, что я слышал, они пошли куда-то в тайное место, где будто бы росла Вечная Лиственница, из-под корней которой бил источник оживляющей воды. Замысел у тех бесплотных был добрый, потому что набрали они той воды полные туеса, чтобы много было жизни в человеке и чтобы не умирать ему совсем. Но, видно, путь до того источника был неблизкий и пока они ходили, выползли из-под земли другие бесплотные и, ради своей забавы, пропитали фигурки скверной — и ушли радостные. Те, добрые бесплотные ничего не знали и потому лили живую воду на оскверненные тела, и тоже ушли с радостью от сделанного. Так их забавами получился человек. А потом вдруг увидели боги — и добрые, и злые: ни у тех, ни у других не вышло по задуманному. С той поры грызутся они из-за человека, как песцы из-за падали, и все никак не поделят. Я этой сказке не верил и смеялся. Но вот гляжу на свою руку и думаю — чья она? Моя, или — их? И мысли в моей голове — мои ли они? И желания в моем теле — от меня ли они? Удача моя — чья удача? Горе мое — чья победа?

Беззвучным смехом рассмеялся Мэбэт.

— Что толку молиться бесплотным или проклинать их? Приносить жертвы или не приносить. Одному богу жертва — другому обида и следом — месть. Если привяжется сердцем человек к другому человеку, всегда найдется тот, кто разорвет связь. Тому, что называют добром, не дадут торжествовать и унизят, а то, что называют злом и низостью — возвысят. Жизнь человека — как чужая война, где всякая победа не твоя. Только поражение — твое. Зачем мы идем на чужую войну, скажи мне, брат?

— Не знаю, — сказал Войпель, — но ты прав. На чужой войне только смерть — твоя. Я всего лишь собака и не разбираюсь в делах богов, мне нет дела до того, кто заставляет мои лапы бежать, хвост — вилять, а клыки — скалиться. Я просто бегу, виляю хвостом и скалюсь, когда это нужно. Однако, скажу тебе то, что знаю. Если осталось воды на один глоток — допей, места осталось на один шаг — шагни. Если твои руки и ноги еще повинуются тебе — надо идти. Пусть дней тебе осталось только на то, чтобы вернуться домой и умереть, надо дожить эти несколько дней. Может быть, в этом будет какая-то польза, о которой мы не знаем. После того, как ушли мы от самого бога смерти, думаю, зло свое ты получил. Вряд ли что-то сильное ждет тебя в последнем чуме. Вставай.

Поднялся Мэбэт, и шли они долго, не встречая никого на пути. Неизвестно сколько времени протекло, когда уставший человек увидел, как что-то чернеет вдали.

— Это деревья, — сказал Войпель. — Там, совсем близко выход в мир, в тайгу.

Другим становилось пространство: исчезала ровная пустота, из снега возникали острые пни и мертвые деревья скрипели на ветру голыми ветвями.

Они шли и, наконец, наткнулись на человека. Он сидел на высоком комле упавшей сосны, болтал в воздухе ногами, обутыми в рваные пимы, и напевал, что-то бесконечное и известное одному ему. Завидев идущих, человек прервал песню.

— Здравствуй, Мэбэт, — закричал он радостно. — Пес у тебя шибко хорош — давно мечтал о таком. Да куда мне иметь хороших собак, они дорогие… А я ведь ждал тебя и рад видеть. Садись рядом.

Мэбэт узнал человека, и все, что было в десяти чумах вылетело из души и перестало существовать.

Перед ним был Езанга.

Мэбэт шел по границе миров и Тропа выворачивала его память. Он перебирал дни своей долгой, и теперь почти оконченной жизни, прожитой своевольно и без страданий. Многое представлялось ему иным. За некоторые из своих дел он так и не испытал боли, той, что называется виной и совестью.

Случалось, он поступал жестоко, но его жестокость была в пределах людских правил. Няруй за свою жизнь убил людей больше, чем Мэбэт зверей на охоте, и освежевал человечьих голов больше, чем любимец божий — звериных туш. Но так велело ремесло войны, оно не коснулось сердца Няруя, и душа вожака осталась чистой.

Даже мальчишка — разведчик Вайнотов — не отозвался укором в сердце Мэбэта, ибо сожалел любимец божий лишь о том, что никто на земле не узнает о мужестве, с которым маленький воин принял смерть. Он вспоминал похищенных женщин, но горе их семей было кратким. А кроме того, никому из похищенных Мэбэт не сделал зла.

Главное его раскаяние было в том, что он открыто презирал людей, своей силой унижал достоинство мужчин и, унижая, получал удовольствие. Боль их униженных душ передавалась ему и мучила. Но таких дней было много, все они сливались в один длинный день жизни любимца божьего. Мэбэт хотел вернуться в Тайгу и принимал эту боль как заслуженную.