Татьяна Шипошина - Дыханье ровного огня

Наташка прихорашивалась у зеркала. Тоже уходить собиралась.

— Наташка, мы с тобой поговорить хотим, — начала Макарова.

— О чём это — так таинственно?

— А ты не догадываешься?

— А какое ваше дело? — Наташка резко обернулась к ним от зеркала, держа в руках флакончик с духами. — Какое ваше дело, а?

— Конечно, это твоё дело…

— Девчонки, девчонки, я всё понимаю, что вы мне хотите сказать. Но это — правда моё дело.

— А Серёжка? Как ты можешь? Он там, на севере, где-то на корабле…

— Серёжка! Что вы понимаете в семейной жизни? Вы? Вы же старые девы! Синие вы чулки, вот вы кто! А лезете…

— Наташка…

— А что, нет? Вам уже больше двадцати. Серёжка… Да, Серёжка! — Наташка как бы входила в раж. — Да, я за него вышла, это точно. Но… Я только с Димкой поняла, как может быть…

— А как же ты с Серёжкой будешь? Что делать будешь? Разводиться, что ли?

— Разводиться? Да нет, пока не буду. Просто — поживу, как есть. А потом — видно будет.

— Ну, ты даёшь!

— А вы, девчонки, если вы подруги настоящие, то молчать будете.

— Мы и так молчим. Раиска тоже знает.

— А Зинка?

Зинка Наташку тревожила. Слишком давно они были вместе. Не была Наташка уверена в том, как Зинка поступит.

— Догадывается, наверно. С Зинкой ты лучше сама поговори, чтобы она не от нас всё узнала, а от тебя, — сказала Макарова.

— Я так и сделаю.

Наташка медленно закрутила пробку красивого маленького флакончика. Медленно поставила его на тумбочку и обернулась от зеркала к девчонкам.

Хороша была Поливина! Эх, хороша!

— Девушки, не переживайте! Всё будет прекрасно! И нечего смотреть на меня, как Ленин на буржуазию, — сказала Поливина.

Ни тени смущения не было в ней. Она точно знала, что делает.

Поливина поправила свою пышную причёску, взяла свою беленькую сумочку и вышла из комнаты, высоко подняв голову.

Вот так бывает в жизни — идёшь себе по дорожке. Идёшь, идёшь. Птички поют. Травка зеленеет, солнышко блестит.

Идёшь себе, идёшь. И вдруг — бац! Ногой в грязную лужу!

Травка — по-прежнему зеленеет, солнышко — по-прежнему блестит. А ты стоишь, как дурак, посреди дороги, и пытаешься очиститься от грязи.

Ты — ни в чём не виноват, и лужа, строго говоря, тоже не виновата ни в чём. Ибо после дождя всегда бывают лужи. Но ты — весь в грязи, и тут уж ничего не поделаешь.

Надо было смотреть под ноги, дорогой!

«Но я всегда ходил по этой дороге! — кричит „дорогой“. — И тут всегда было сухо!»

«Что поделаешь! — отвечает „дорогому“ голос с небес. — Наверное, дождь был сильнее обычного».

«Но мне-то от этого не легче! Я-то — весь в грязи!»

«Можешь постоять в луже и потопать на неё ногами, если тебе от этого полегчает, — отвечает голос. — Но не забудь — потом ты будешь ещё грязнее».

И тогда ты выходишь на сухое место, и говоришь сам себе: «Эх!»

— Эх! — сказала Настя, когда Наташка вышла из комнаты.

— Эх, или ох, а ничего не поделаешь, — ответила ей Танька.

— Жалко Серёжку.

— Жалко Серёжку, и их любовь жалко. Мы ими так… гордились… любовались. А оно — вон как получилось…

Танька готова была заплакать. Как тогда, когда её предали в первый раз. Тогда, в квартире у Святослава. Хотя сейчас… Сейчас-то что? Что предали? Кого предали? Не её же предали! Но предали…

— Нет, ну как она может! — Настя тоже успокоиться не могла. — А раньше она о чём думала? Неужели она просто такие спектакли с Серёжкой устраивала? Прикидывалась, что любит его! Ти-ти-ти, лю-люлю! Серёженька, ти-ти-ти… Тьфу! Вот так живёшь с человеком, и не знаешь… какой фортель он тебе завтра выкинет.

Настя подошла к Наташкиной тумбочке и потрогала Серёжкину фотографию.

— Так-то, муж нашей комнаты.

— Но в одном — права Поливина, — сказала Танька.

— В чём это?

— А в том, что мыс тобой — старые девы. Вот в чём.

— М-да. Может, не такие уж старые?

— Тормоза мы с тобой. Вот кто мы.

— Ну, ты-то хоть любила.

Настя села на свою кровать, а потом сбросила туфли и легла на покрывало.

— Ты-то — хоть любила, а я вообще тормоз. У меня хирургия моя, и всё. Наши жёны — пушки заряжены!

— А Костик?

— А Костика — волной смыло. Даже письма не написал.

— Ты же на хирургию ходишь. Там бы нашла парня себе. Хирурги-то — мужчины, почти все.

— Мужчины. Только там я не того ищу.

Настя положила руки за голову.

«Чего же я ищу? — подумала она. — Чего я ищу?»

И вообще, хирурги женатые все, — продолжила Настя вслух. — Ты же знаешь — я с женатыми не могу. Мне бабушка так говорила с детства: «Смотри на женатого, как на пустое место». И вообще, бабушка у меня верующая. Она мне говорила… она мне рассказывала, что есть десять заповедей. Ну, у Бога… Десять заповедей для человека. Не убий… Не укради…

— Ты что, все десять знаешь?

— Нет. Но там точно есть, что прелюбодействовать нельзя. Не прелюбодействуй!

— Слово-то какое.

— Угу.

Настя вскочила с кровати, сделала «страшное» лицо, растопырила пальцы и пошла на Макарову.

— Не прелюбодействуй!

— Не буду, не буду! — засмеялась Макарова. — Не буду, честное слово. А что будет, если эти заповеди нарушить? Ведь все нарушают, согласись. Бабушка тебе не говорила? Что будет, если нарушишь?

— Говорила, что смертный грех.

И тут вошла Зинка Ипатьева. Бросила сумку с продуктами около стола, и на кровать свою уселась с размаху. Зинка едва сдерживала слёзы.

— Ну ладно, ладно! Не плачь! — Макарова присела к Зинке на кровать. — Встретила Наташку, да?

— Да, — всхлипнула Зинка.

— Рассказала она тебе?

— Рассказала. Да я и сама видела, что что-то не то.

— Никто не ожидал.

— Единственное… — Зинке было трудно говорить.

— Что?

— Что оправдывает её… Что она Димке начала помогать… У него отец тяжело болен. Вы знаете?

— Нет.

— У него отец тяжело болен. В онкологии. Наташка стала ему помогать… сочувствовать… и влюбилась, не выдержала.

— Это она тебе сказала?

— Да. И с Серёжкой она разводиться не будет. Хочет завязать с ним, с Димкой этим.

— Да. Это правильно будет.

— Да не расстраивайся ты так, Зинка! — вступила в разговор Настя. — Это жизнь, что поделаешь. Наташка женщина самостоятельная, она сама справится.

— А я?

— А ты, Зинка, отстань от неё. Отстань от Поливиной.

— Как «отстань»?

— Можно, я тебе грубо скажу? Не обижайся только… — Настя оперлась руками о стол, и смотрела Зинке прямо в глаза.

— Ну, скажи.

— Отвали ты от неё. Отвали от неё, и от них.

— Ты что?

— А то. Прилипла ты к Наташке, прилипла, за всю свою жизнь. Тебе и кажется, что её жизнь — как бы твоя. А это не так. Разные вы, и жизни у вас разные. И чем ты быстрее это поймёшь, тем легче тебе будет. Отвали от неё! Отрежь! Как аппендикс!