Игорь Изборцев - Ночной фуникулёр. Часть 1

— Если понимать, что есть смирение — то надолго, — улыбнулся Ипполитыч, — ведь смирение и без дел многие прегрешения делает простительными. Напротив, без смирения и дела бесполезны. Что соль для всякой пищи, говорят святые отцы, то смирение для всякой добродетели.

— В таком случае, — махнул рукой Гуля, — мне надо смириться и бросить живопись, поскольку ничего путного не получается и начать красить стены на кухне и в коридоре. Так? А вам — продать свое имущество и купить на кухню новую раковину, чтобы Николай назавтра ее пропил?

Ипполитыч пожал плечами и молча удалился из кухни. Впрочем, через минуту вернулся обратно с сахарницей в руках и спросил:

— От чего без сахара чай пьете? Возьмите, у меня достаточно, да по старости, говорят, и не полезно, врачи не рекомендуют, — и, видя протестующий жест Гули, чуть повысил тон: — не отказывайтесь, я ж говорю: мне не полезно.

— С работой у меня паршиво, — сам не зная зачем, пожаловался Гуля, — скоро, наверное, и есть будет нечего.

Ипполитыч перекрестился и сказал:

— На все Божья воля, — он на мгновение закрыл глаза, и еще раз перекрестившись, добавил: — Бог-то поможет, помолись, попроси. Может статься, все в твою пользу и разрешится, не отчаивайся только.

— Если бы все было так просто, — покачал головой Гуля, — помолился — и на тебе получай!

— Но, удивительное дело, — Ипполитыч улыбнулся, — на самом деле все именно так и обстоит. Как и сказано: просите — и дастся вам. Но не просят! Не верят! А ведь так все просто…

— Вашими устами бы, да мед пить, — махнул рукой Гуля, но вдруг перекрестился три раза и поглядел на Ипполитыча: — Так?

— Так, — продолжал улыбаться тот, — просите и дастся вам…

В своей комнате Гуля пытался, было, прилечь, но не спалось, несмотря на то, что погода предрасполагала к тому: шел дождь. Гуля встал и приник к окну, всматриваясь в столь знакомый до ужаса монотонный серый дождь, которому совсем не предвиделось конца. Его унылая безконечность, накладываясь на унылую атмосферу в доме, угнетала. В голове затруднялось всякое движение мысли: там словно тоже повисла серая непроницаемая завеса. Скучно и пусто! Гуля безцельно бродил по комнате, натыкаясь на стол и этажерку, подходил к шкафу и погружал руки в бумажный ворох своего никому ненужного творчества; потом опять стоял у окна и глядел на перечеркнутую вертикальными штрихами улицу. Там было пустынно и тоскливо. Лишь кто-то одинокий, втянувший голову в плечи, пробирался сквозь пелену дождя в сторону Покровской церкви. Гуля безцельно провожал его взглядом, одновременно вполуха вслушиваясь в доносящейся из коридора шум перебранки между Анной Григорьевной и Николаем. «Молиться за них надо», — вспомнил Гуля слова Ипполитыча и мысленно возразил старичку: «Нет, Ипполитыч, им на сто первый километр дорога, там для них самое место». Между тем, одинокий прохожий остановился и повернул обратно. «Заросли мы сорной травой, — продолжал взывать Гуля к невидимому Семену Ипполитовичу, — за сорняками не видно ничего. Раньше хоть государство худо-бедно пропалывало, а теперь дела никому нет. Что, не прав я, Ипполитыч?» Старичок не отозвался, и Гуля из-за обтекающего водой стекла кивнул ночному пешеходу, доковылявшему уж почти до самого его окна. В коридоре все затихло, и Гуля, опечаленный безответностью Ипполитыча, наблюдал как незнакомец на улице развернулся кругом и опять двинулся к храму… «Зачем?» — удивился Гуля и вдруг узнал в одиноком пешеходе прозаика Бушуева. Почему-то это его совсем не удивило. Возможно, Бушуеву именно так и следовало вести себя в дождь? Наверное… Гуля попытался найти смысл происходящего, но на ум лезла сущая абракадабра (ах, если бы не серая завеса в голове…) насчет какой-то интерпретации идеи дождя, отражения действительности через призму писательского сознания, и даже более того — попытки создания параллельного потока бытия! Гуля попробовал развить мысль далее но, утеряв вдруг некую связующую нить этой странной идеи, безпомощно застыл: вся умозрительная пирамидка разом рассыпалась в прах и тут же была смыта дождем… В раздумье, он присел на диван, но через минуту уже, маханув на все рукой, опять отправился на кухню, прихватив с тумбочки чайник.

На кухне стало поспокойней. Упревший от водки Николай распластал щеку на столе. Он с шумом, словно внутри него гудела включенная газовая колонка, выдыхал воздух. Вместе с невнятным бормотанием выползала из него гнусная струйка слюны и лужицей растекалась вокруг носа. Другая, обращенная к потолку, щека его, нервно дергалась, словно продолжала грозить другану Василию. Гуля попытался, было, представить, как румяный, улыбающийся Николай моет на кухне пол и вежливо просит всех входящих вытирать ноги о расстеленную им тряпку, но получилась какая-то нелепица: даже в фантазии Николай никак не желал заниматься добрым и нужным делом, предпочитая пускаться в похабный пляс в присядку. «Фу ты!» — мысленно плюнул в его сторону Гуля и отправился к себе. Уже в полусне он будто бы все продолжал беседу с Семеном Ипполитовичем, а тот стучал пальцами по столу (очень часто и звонко, словно капель по жестяному оконному отливу) и говорил, что истинно смиренный признает себя достойным всяческого наказания…

А Иван Викторович за соседней стеной, напротив, спал безпробудно и совсем без каких-либо сновидений. Хотя нечто невидимое его угнетало и мучило, так что он тяжело ворочался в постели и иногда бормотал что-то невнятное и смутно тревожное. Ветер же всю ночь надрывно кричал за окном и все пытался достучаться, зло швыряя в стекло капли дождя, словно пытаясь о чем-то предупредить…

От настойчивого стука в окно ранним утром Иван Викторович и пробудился. Он, подпрыгнув, сел в постели и ошалело поводил из стороны в сторону красными кроличьими глазами. «Кто? Кто там?» — вопросил спросонья хрипло, но никто не отозвался. «Показалось», — успокоил он себя и шумно втянул носом воздух. Убедившись, что «химия» сегодня не очень кусачая, он уже собирался, было, опять лечь, но тут снова два раза стукнули в окно. «Да что б вас…», едва не сругнулся Иван Викторович. Теперь ему не оставалось ничего иного, как встать, подойти к окну и отдернуть плотную портьеру. С той стороны чья-то невидимая рука прилепила к стеклу лист бумаги. Иван Викторович прежде взглянул вниз на асфальт, до которого было никак не меньше четырех метров, но никого не заметил; после чего с легким налетом удивления принялся рассматривать листок. Написано там было следующее: «Государства погибают тогда, когда не могут более отличать хороших людей от дурных». Иван Викторович внимательнейшим образом перечел написанное дважды и обстоятельно рассмотрел витиеватую, хотя и неразборчивую подпись. Потом, отведя взгляд, зачем-то повторил и, убедившись, что запомнил все дословно, отправился в постель и мгновенно заснул.