Уильям Бойд - Нутро любого человека

Ла Фачина. После смерти Чезаре и Энцо [199] Чезаре ди Кордато скончался в 1965-м, в возрасте семидесяти семи лет. начинаешь понимать ограниченность талантов Глории по части ведения хозяйства. Парк зарос, по дому шастают собаки. Все выглядит обшарпанным, ободранным, изжеванным. И Глория вдруг постарела, лицо стало одутловатым, покрылось морщинами. Тело сотрясает безудержный бронхиальный кашель, начинающийся едва ли не от лодыжек. Я совершил ошибку, заглянув на кухню, — тут же и вышел. Каждая поверхность в ней засалилась и потускнела от грязи; по полу валяются жестянки из-под собачьей еды.

И все же, когда сидишь в прохладной тени террасы, играя в нарды и потягивая „Кампари“, а солнце Тосканы сияет снаружи, это неизменно успокаивает душу. В доме остановились две подруги Глории — гостьи с острова Лесбос, я бы сказал, но при всем том, общество их довольно занятно. Марго Транмер (пятидесяти лет) и Сэмми (?) Петри-Джонс (шестидесяти). У них дом в Умбрии, живут они там, сколько я могу судить, не без комфорта — на капитал, переданный на доверительное управление Петри-Джонс. Курят и пьют они столько, что я ощущаю себя человеком умеренных привычек. Сэмми уверяет, будто читала „Конвейер женщин“ („Разочарование: я ожидала чего-то совершенно иного“.)

Как-то вечером, когда они отправились спать, Глория спросила меня: может, мне стоит в лесбиянки податься, как по-твоему? Я чуть бокал не выронил от изумления. Тебе? — переспросил я. Это не такая штука, которую можно приобрести, словно новую шляпку, тут необходимо предрасположение иметь. Да нет, меня увлекает мысль обзавестись крепенькой молодой девицей, которая присматривала бы за мной, когда я стану старой и немощной, сказала Глория. Меня тоже, согласился я, заметив при этом, что ее, — Глории, — положение усугубляется тем обстоятельством, что она самая, быть может, гетеросексуальная особа, какую я когда-либо встречал. И я с тревогой увидел, как на глазах ее блеснули слезы. Однако все, чего я достигла, это вышла замуж за свинью, а после за трясучего аристократишку, сказала она. Ну а на меня посмотри, ответил я, и принялся перечислять мои беды. Да насрать мне на тебя. — сказала она. С тобой все будет отлично, и всегда было. Я за себя беспокоюсь.

Икири. Триместр уже в разгаре. Прочитал третью лекцию курса „Английский роман“ — Джейн Остин (которой предшествовали Дефо и Стерн). Я рад возвращению в Африку, рад снова оказаться в моем доме — Данфодио-роуд, 3. Кампус велик и спланирован с продуманным тщанием, с заботой о красоте открывающихся в нем видов. Широкий, обсаженный пальмами бульвар ведет от главных ворот к группе строений, теснящихся вокруг высокой башни с часами. Здесь вы найдете админ. центр, столовую, комнаты отдыха студентов, театр. Стиль современно-функциональный — белые стены, красные черепичные крыши. Вдоль бульвара выстроились четыре студенческих общежития — три мужских, одно женское — а от этой основной оси расходятся затененные листвой дороги, ведущие к зданиям отделений университета — гуманитарные науки, право, образование, науки естественные — и домам преподавателей. Имеется также клуб, три теннисных корта и плавательный бассейн. А на окраине кампуса расположены деревни, в которых живут младшие члены персонала (читай „слуги“). Ухоженный, толково управляемый, несколько искусственный мир. Если вы желаете чего-то более экзотического, более реального, более нигерийского, — можете отправиться за три мили в Икири или, рискнув напороться на мину, поехать по дороге на Ибадан, — час езды — там имеются клубы, казино, кинотеатры, универсальные магазины и несколько превосходных ливанских и сирийских ресторанов — плюс все louche [200] Сомнительный ( франц .) — Прим. пер. развлечения африканского города.

Мой дом это низкое бунгало с двумя спальнями, стоящее посреди пышного сада, окаймленного изгородью из шестифутового красного молочая. Сосны-казуарины, хлопчатное дерево, аллигаторова груша, гуайява, красный жасмин и дынное дерево, разросшиеся с неуемностью сорняков. У дома — полы из бордового бетона и длинная, затянутая противомоскитной сеткой веранда. Меня обслуживает повар — Симеон, „бой“, — Исаак, его брат — садовник — Годспид — и ночной сторож — Самсон.

Когда я вернулся сюда, приехав из аэропорта в Лагосе, час был уже поздний. По пути нас три или четыре раза останавливали армейские дорожные заставы, машину обыскивали. Все четверо слуг ожидали меня, встревоженные. „Добро пожаловать в вашу семью, сар“, — сказал Симеон, когда я пожимал им руки. Он был рад увидеть меня. Беспокоился из-за того, что война может помешать мне вернуться.

Почтой отправил в „Форму правления“ мой первый опус — статью, в коей я попытался проанализировать и объяснить то обстоятельство, что война, которая теоретически должна была завершиться после взятия Энугу, биафрийской столицы, продолжает свирепствовать и поныне, два года спустя. Напье хочет получать от меня по статье каждые две недели, что едва-едва выполнимо. Чеки выплачиваются агентству, которое переводит их на мой лондонский банковский счет.

Нынче под вечер в гольф-клубе Икири с доктором Кваку. Мы отыгрываем девять лунок, Кваку побеждает, три и два. Он продвигается по полю с большей против моей толковостью, низко посылая мяч к „браунам“ (смесь гудрона с песком, лучшая поверхность для „паттинга“). Потом мы сидим с ним на террасе клуба, пьем пиво „Стар“ — из больших, холодных, запотелых бутылок. Вспомнив о моей статье, я интересуюсь его мнением о том, почему война все еще продолжается. Он отвечает, что если у вас имеется армия повстанцев, сражающихся за спасение своих жизней и противостоящих другой армии, которой сражаться неохота, — более того, которую можно склонить к совершению необходимых телодвижений, только раздавая даровые сигареты и пиво, — тогда вы, по определению, получите затяжной военный конфликт. И пожимает плечами: какой из сторон терять уже нечего?

День подернут дымкой, небо в тучах. Садящееся солнце выглядит размытым оранжевым шаром, висящим над джунглями. Над нашими головами начинают носиться, резко сворачивая, летучие мыши. Доктору Кваку за сорок, у него широкое, сильное лицо, лысеет. Я ганиец, говорит он, не просите меня объяснять поступки нигерийцев.

Тоскую по Нью-Йорку гораздо сильнее, чем ожидал. Мне не хватает его чудесных весенних дней. Столбы пара, поднимающиеся из вентиляционных люков, подсвечиваются косыми лучами утреннего солнца. На перекрестках пышно цветут вишни. Время словно замедляется и ты, еле двигаясь, заползаешь в какую-нибудь кофейню или закусочную. Близ галереи на Мэдисон была одна кофейня, в которую я часто захаживал: по-моему, там взяли за правило нанимать в официанты глубоких стариков с артериосклерозом. Эти старцы передвигались особенно медленным шагом, вперевалочку, и говорили очень тихо. Никакой спешки, удивительный покой наполнял все заведение — время там двигалось по их велению, а не наоборот.