Грация Деледда - Свирель в лесу

— Я думала, это он.

— Так ты все-таки боишься?

— Говорят тебе, нет. Боялась — не пришла бы сюда. Я буду сидеть здесь, покуда он не придет. Хочу умереть... хочу умереть...

— Агата! Ты плачешь? Агата, моя Агата!

И они упали вдвоем на песок. Две боли, две муки слились в одну под покровом этой бурной, грозной ночи. Они были вместе среди ночного мрака, как двойное семя внутри зернышка плода. Агата плакала у него на плече и рассказывала о своих страданиях:

— Мне так не хотелось сюда приезжать! Ты же знаешь, как все было, — мы ведь соседи. Но врач сказал: он очень слаб, его надо везти к морю. Ну, и мой муж захотел приехать в эти края: еще бы, ведь сюда собиралась сестра! Я говорила ему: не надо, поедем в какое-нибудь другое место, но что я могла сделать! Пришлось покориться. Сначала он решил даже нашу хижину поставить рядом с ними, но потом раздумал: видно, понял, что подальше от моих глаз будет лучше. А потом и ты, Диего, появился здесь, и тоже не ради меня.

Она попыталась оттолкнуть его, упираясь ладонями ему в грудь, но Диего молча обнял ее и прижал, к себе. Он лежал с закрытыми глазами, и его била дрожь. Мир казался ему залитым слезами и кровью, как море в эту бурную ночь.

— Знаешь, я буду счастлива, если он убьет меня. Скоро умрет муж сестры, и они смогут пожениться. И ты будешь радоваться вместе с ними.

Она опять отстранилась от него и, запрокинув голову, смеялась, глядя в небо, словно захмелев от своих мук. Диего заставил Агату положить голову к нему на плечо. Он молчал, дрожа и кусая губы, все еще соленые от морского песка.

Вокруг них, словно разъяренный зверь, бушевал ветер. Он рвал их платья и волосы, но души их оставались недоступными для его ярости. Они замкнулись в своем отчаянии, неуязвимые, как скалы, что высились рядом.

Наконец мужчина как будто успокоился. Он открыл глаза и поправил шарф на голове Агаты.

— Послушай, вот увидишь, все это скоро кончится. Поверь мне. И мы снова будем счастливы, как в дни нашего детства. Помнишь, как я прибегал к стене, разделявшей наши сады? Ты растирала в руках подсолнечник, стараясь выкрошить семечки. Помнишь, Агата? Но ведь вы были богачи, а мы бедные, и ты отвергла меня. Ты предпочла выйти за богатого старика. Бог покарал тебя за твои грехи! Но ты их уже искупила. Сейчас ты пойдешь ко мне и останешься со мной навсегда. Поняла? Тебе придется подчиниться мне, но только один раз. Всего один раз, Агата!

К своему удивлению, он увидел, что она повиновалась. Диего привел ее в свою хижину и запер там, Потом вернулся назад и снова растянулся на песке, И опять рев ветра и рокот моря слились с биением его смятенного сердца.

Возлюбленная Диего в эту ночь опоздала. Она была очень похожа на сестру: та же фигура, тот же шарф на голове. Только он плотнее окутывал ее голову, оставляя открытыми лишь глаза, сверкавшие в складках шарфа как в прорезях черной полумаски.

Заметив, что Диего дрожит, она порывисто поцеловала его руку.

— Сердишься, что я опоздала? Но ему плохо... Я должна тотчас же вернуться. Боюсь...

— Кого? Его? Или еще кого-нибудь?

— Диего, почему ты так говоришь? Что тебе еще наплели про меня?

— Идем ко мне. Там я тебе все расскажу. Ну, идем же...

И она тоже повиновалась. Они шли по берегу, под­гоняемые яростным ветром.

Тем временем муж Агаты вернулся домой и, не найдя там жены, пошел разыскивать ее с ружьем в руках. Завидев вдали силуэты двух людей, он остановился. Когда они подошли ближе, он прицелился в женщину, и Красная вспышка выстрела, звук которого поглотил бой ветра, осветила его высокую темную фигуру, бронзовое лицо с бешеными глазами и белое нежное личико, золотисто-карие испуганные глаза его жертвы, которая упала ничком, раскинув руки. Любовник приподнял тело с земли, потом уронил его, и женщина осталась лежать на белом песке с раскинутыми руками, похожая издали на большой черный крест.

Кабаненок

(Перевод Н. Георгиевской)

Когда кабаненок впервые открыл глаза, он увидел на фоне голубого неба, моря и далеких гор три самых красивых в мире цвета: зеленый, белый и красный.

Рядом с густой зеленью дубов вершины соседних гор казались белыми, как облачка при луне, а вся земля вокруг была усеяна красными ягодами толокнянки. Ею заросли все утесы, все склоны, все извилистые каменистые тропки, как будто проходившие по этим горам пастухи и разбойники оставили здесь свои алые куртки и капельки своей крови. И всякий, кто родился здесь, разве может оставаться трусливым и нерешительным?

Как только молодая кабаниха кончила вылизывать своих семерых детенышей, прильнувших к ее твердым, словно желуди, сосцам, наш отважный кабаненок, по­явившийся на свет последним, сытый и счастливый, устремился в широкий мир, за пределы той тени, что отбрасывал дуб, под которым он родился. Мать звала его обратно пронзительным хрюканьем, но кабаненок повернул назад лишь тогда, когда увидел на солнечной полянке силуэт другого кабаненка с закрученным колечком хвостом — свою тень.

Прошел день, а за ним ночь. Братишки кабаненка тоже стали выбегать на солнце, но тут же возвращались обратно, испугавшись собственной тени. Собрав среди мха последние желуди, кабаниха хрюканьем стала сзывать детенышей. Шестеро из них, все очень похожие друг на друга, с одинаковыми золотистыми полосками на блестящей шелковой шерстке, сразу же прибежали к матери беспорядочной гурьбой. Седьмой же, тот самый, что первым отважился выйти в широкий мир, не вернулся. Кабаниха оглядывала лес кроткими испуганными глазами с красными веками и хрюкала, обнажая клики, белые и острые, как вершины гор. Но кабаненок не откликался. Он так и не вернулся.

В это гремя он, дрожа и хрюкая, ворочался в просторной теплой суме маленького пастушонка, безуспешно пытаясь выбраться наружу. Прощайте, родные горы, прощай, запах мха, прощай, свобода, сладкая, как материнское молоко. В похрюкивании маленького пленника звучали возмущение и тоска по родному дому.

Даже злейшему врагу не пожелаешь перенести, те страдания, которые выпали на долю кабаненка, томившегося под перевернутой корзиной в хижине пастуха. Шли часы и дни; маленькая рука, словно обтянутая темной перчаткой — такая она была грязная и шершавая, — просовывала кабаненку под корзину миску с молоком, и два огромных черных глаза смотрели на него сквозь прутья его хрупкой тюрьмы. Однажды он услышал ласковый голосок:

— Будешь кусаться? Если нет — выпущу, а то, дружок, спокойной ночи и будь здоров!

В ответ узник захрюкал, запыхтел в своей ивовой тюрьме, но хрюканье было дружелюбным, даже умоляющим, и черная рука приподняла корзину. Кабаненок нерешительно вылез из своей темницы и принялся обнюхивать пол. Как непохож был ослепительно прекрасный мир лесов и гор па мрачный маленький мирок этой убогой нищенской кухни, дверь которой была предусмотрительно прикрыта братом пастушонка! Очаг уже потух. В печке, к которой кабаненок пробрался в поисках новых открытий, сушилось немного ячменя. Из него хозяйка пекла хлеб для семьи.