Грация Деледда - Свирель в лесу

И сержанту не пришлось сожалеть о своем мягкосердечии, потому что, по правде говоря, с той поры я не взглянул не только на его служанку, но и ни на одну женщину, будь она христианкой, еврейкой или турчанкой. Более того, я открыто изобличал своих товарищей, едва лишь узнавал, что они волочатся за какой-нибудь проклятущей юбкой,

И я стал таким серьезным и так усердствовал по службе, что сержант проникся ко мне безграничным доверием. А две недели назад он послал меня инспектировать те самые казармы, где я отбывал наказание.

В казармах дела теперь шли совсем не так, как прежде. Бригадир пил и совсем забросил службу. Он надеялся, что так его скорее переведут в какое-нибудь другое место. Ну, а все остальные следовали его примеру. На берегу не было никакой охраны, и в первый же вечер я задержал там контрабандиста, у которого в мешке под соломой оказалось изрядное количество бутылок спирта.

Мне, конечно, хотелось узнать что-нибудь о девушке, но в казарме она с той поры не появлялась и никто о ней ничего не слышал. И вот как-то вечером — это было в прошлую субботу, — когда мы с товарищем совершали обход пляжа, в ярком свете луны я заметил лодку, точно такую, какую мы видели только что.

Ну, думаю, если глаза меня не обманывают, то женщина с высокой прической, сидящая на носу лодки, и есть моя босоногая сирена.

Я инстинктивно потянул товарища назад, и мы спрятались позади той самой заброшенной хижины. Оттуда мы хорошо видели лодку, приближавшуюся теперь к берегу. Лодка была прогулочная, и в ней, кроме женщины, сидело несколько мужчин, которые бренчали на мандолине, смеялись и пели. Вскоре лодка подошла к причалу, сложенному из прибрежных камней, и из нее вышли двое — женщина и юноша.

Ступив на берег, они тотчас же двинулись в направлении хижины, за которой как раз притаились мы. Они смеялись, громко разговаривали, шутили. Я совру, если скажу, что сердце мое билось спокойно. Оно отчаянно колотилось от ярости, от внезапно вспыхнувшей жажды мести, ибо это была она, моя мадонна со свертками, — в нарядном платье, в шелковых чулках, в туфельках-лодочках и... беременная, чуть не на сносях. «Выходит, она замужем, — сказал я себе. — Но кто этот мамелюк, который идет за ней, муж или любовник?» Я ничего не понимал, но мне страстно захотелось отвести душу: выйти из засады, пригрозить и осрамить ее.

Я потянул за собой товарища, и мы возникли перед ними из темноты, как два разбойника из лесной чащи. Подняв ружья, мы преградили парочке дорогу. Сказать по правде, девушке стало не по себе, когда она узнала меня.

— Синьоры, — сказал я, — мне очень жаль, но придется вас обыскать.

— Почему? — запротестовали они.

— Потому, что это наш долг.

— Меня можете обыскивать сколько вам угодно, — заявил юноша, — но синьорину не смейте трогать. А если уж надо и ее обыскать, пускай это сделает женщина,

— С синьориной мы знакомы, — сказал я спокойно, — и обыскивать ее мне доводится не впервые. Но хватит болтать! Впрочем, никто вас не тронет, раздевайтесь сами.

Раздевшись, юноша стал трясти рубашку и выворачивать карманы. Видно, он хотел рассмешить нас, но это ему не удалось.

— А вы? — обратился я к девушке, которая стояла не двигаясь, о чем-то задумавшись.

Вдруг она взглянула мне прямо в глаза, и на ее лице вспыхнула злая усмешка:

— Плохо же ты меня тогда обыскивал! — сказала она, развязывая пояс платья.

И к ногам ее посыпалось великое множество всяких свертков и пакетов. А в свертках этих была контрабанда.

Каменный уголь

(Перевод Л. Завьяловой)

В этот день синьора поэтесса окончательно убедилась в том, что рабство еще существует.

Ее муж купил для парового отопления тонну каменного угля и распорядился, чтобы эта огромная черная гора сдвинулась с места и пришла к ним в дом. Он сделал это, во-первых, потому, что, когда его жена мерзла, она совершенно теряла свойственные ей мягкость и доброту, а во-вторых, потому, что он ее любил. Уже ушли в прошлое те времена, когда для того, чтобы согреть ее крохотные ручки уроженки Востока, ему достаточно было прижать жену к своему сильному телу рабочего и спрятать маленькие пальчики у себя под мышками, обдавая дорогую ему женщину жаром своей любви.

Когда уголь наконец привезли, на дворе уже стояла поздняя осень.

Занималось утро, такое ясное и прозрачное, словно оно было утром первого дня творения. Синьора только что сошла в сад полюбоваться его прелестью, когда служанка доложила ей, что повозка с углем прибыла.

Оказалось только, что уголь не был упакован в мешки, как это делали раньше, и поэтому возница не мог перетаскать его в подвал на своих плечах. Опасаясь, как бы повозка не испортила широкую аллею, которая вела от главных ворот к дому, синьора распорядилась въезжать не через парадный, а через черный ход. Оттуда повозка, не повредив садовых дорожек, могла подъехать к самому окну подвала, а там уже можно было сгрузить уголь вручную. Ну что ж, это только справедливо, что людям нынче не приходится гнуть спину под тяжестью чужого добра! Правда, теперь они требу ют за свой труд больше, чем в те времена, когда еще гнули спину, но все равно это справедливо! Как все настоящие поэты, в глубине души синьора исповедовала коммунистические идеи.

Чтобы не отрывать служанку от работы (ей бы только предлог, так и отлынивает от дела!), синьора сама пошла отворить черный ход.

Она распахнула ворота, и за ними открылся коротенький переулок. Зажатый оградами двух соседних домов, он полого спускался к пересекающей его улице. Между булыжниками, посеребренными утренним инеем, пробивались к свету упрямые зеленые травинки, гордые тем, что сумели прорваться сквозь стыки камней, которые погребли их под собою. Внизу, в конце переулка, показалась красноватая повозка с горой черного угля. Ее тащила лошадь темной масти, не слишком крупная, но сильная, с большой головой и мохнатыми ногами, — должно быть, помесь першерона с какой-то другой породой. До половины пути все шло хорошо. Возница спокойно вел лошадь под уздцы, а синьора спокойно наблюдала за ним из сада. В окно высунулась было служанка с метелочкой из перьев в руке (рука была такая большая, что метелка в ней казалась цветком!), но хозяйка одним жестом заставила ее скрыться. Ибо если живший в ней поэт был коммунистом, то как хозяйка дома она была свирепее фашиста!

Как раз в этот момент и произошла заминка.

Повозка остановилась на полпути, словно упрямство пробившейся между булыжниками травы таинственно передалось ступающим по ней копытам лошади. Недаром травы обладают какой-то загадочной сверхъестественной силой.

На самом деле лошадь не двигалась с места просто потому, что ей не хватало сил: повозка была тяжеленной, а лошадь устала. К тому же ехать вверх по мощеной улице куда труднее, чем подыматься по горной дороге. А кругом стояла такая же тишина, как в горах. Возчик остановился рядом с лошадью, устремив растерянный взгляд как бы внутрь себя, и пытался найти выход из создавшегося положения.