Эндрю Крами - Пфитц

Я уже не знаю, кто из нас пишет эти слова. Тот другой, другой Спонтини, это ведь он останется. Это он должен писать, и это о нем нужно писать. Я же — не больше чем его инструмент. Каждый день я сижу за письменным столом и смотрю, как бегает по бумаге перо. Мне нравится запах чернил, текстура хорошей бумаги. Ему все это безразлично, ему все безразлично, и даже к тому, что ему небезразлично, он относится с презрительным высокомерием человека, соизмеряющего каждое свое движение с будущим, с величием и традициями нашей литературы. Я многажды пытался бежать от него, и каждый раз оказывалось, что это он бежит от меня, для меня же единственная надежда на хоть какую-то значимость — да и просто на существование — состоит в моей вечной погоне за ним.

Он умрет молодым, но будет жить в веках. Я доживу до старости, а затем исчезну, буду забыт. Его будут обсуждать, комментировать, о нем будут спорить. Ученые будут пережевывать его мысли, художники будут создавать его подобия в пространстве, где его самого никогда не было, так как он существовал исключительно в воображении тех, чей упорный труд дал ему жизнь.

Когда-то давно я пытался врачевать раны, уязвившие всех нас до самого сердца, наши ссоры и несогласия, мне хотелось восстановить разрушенное, утишить боль. Тщетно. Теперь я вижу, что все, что в нем есть, все, что дает ему жизнь, как раз этой болью и питается, что без горечи и обид, без слез — и даже крови — не было бы ничего. Нас объединяла, нас — а потому и нашу работу — отличала одна-единственная вещь: наша враждебность друг к другу. Малоудивительно, что нами был создан человек, исполненный внутреннего раздора, отчужденный от самого себя, человек, чье каждое желание, каждое устремление есть реакция на другое желание, другое устремление его же души, и так — до бесконечности. Человек, для которого цель созидания состоит в том, чтобы насладиться последующим разрушением. Или, точнее, в том, чтобы иметь возможность осуществить — со все тем же высокомерием — свое право на разрушение.

Я ненавижу его и презираю, но без него я — ничто.

Если я поднимусь сейчас на парапет этого моста, этого мимолетного облачка влаги, поднимусь, как не раз поднимался в мыслях своих, и взгляну сквозь крутящуюся морось на кипение проносящейся внизу воды, и если я приготовлюсь к падению, найду ли я в этот момент между жизнью и смертью нечто более прочное, более длящееся, чем поток переходящих друг в друга образов, который один лишь и остался от этого города, от моего в нем существования?

Здесь, в этой камере, мне представилась возможность упорядочить свои мысли на бумаге, хотя это отнюдь не сделало их сколько-нибудь для меня убедительными. Я остаюсь при уверенности, что все в некотором смысле пусто и ложно, что любая попытка понять, осмыслить этот мир и наше в нем бытие обречена на неудачу, неизбежно ведет к противоречию. И все же я не могу устоять перед искусом выдвинуть — весьма, конечно же, предположительно — некоторые утверждения. Я все больше подозреваю, что смысл не есть свойство, достижимое в процессе анализа, сведения к простейшим элементам. Что он возникает при суммировании элементов и исчезает бесследно в обратном процессе редукции.

Я говорю, что высказывание имеет для меня какой-то там смысл. Следует ли из этого, что каждое использованное слово имеет какой-то маленький смысл, и сумма этих смыслов образует смысл всего высказывания?

Я вижу знакомое лицо. Будет ли каждая часть этого лица столь же для меня знакомой? Будут ли взятые отдельно глаза, родинка под ухом или прядь рыжих волос содержать свою, определенную часть значения, которое я извлекаю из ее лица во всей его полноте?

Еще один образ, как соринка, попавшая в глаз: очерк ее тела, увиденный сквозь колышущуюся пелену тумана, застывший в движении на дальнем конце моста. Перед тем как пройти по нему мимо моей ненужной фигуры, столь же безжизненной в ее представлении, как и все прочие, примелькавшиеся, а потому ставшие почти невидимыми статуи. Вода, увиденная сквозь воду, она ведь тоже вода, нечто вроде реки, чье неверное течение, чьи омуты и водовороты навсегда останутся запретными и недоступными.

Рассмотрим следующую ситуацию. Сейчас ты сидишь за своим письменным столом. Тебе нравится запах чернил и бумага, и это кожаное, очень удобное кресло. Тебе нравится текстура бумаги и поскрипывание бегающего по ней пера. Они прислали тебе очередной фрагмент, написанный, как считается, им, а потому характеризующий его самого. Тебе уже кажется, что ты знаешь, кто он такой и что он такое, однако каждое новое добавление делает его менее знакомым, менее похожим на личность, которую ты хотел бы создать. И он продолжает разрастаться, обманывая все твои ожидания. Ты считал, что сможешь управлять его личностью, лепить ее по своему разумению, но надежда оказалась тщетной, он раз за разом разрывает путы, которыми ты хотел его сдержать. Его слова формируют его, а он формирует тебя. Скоро он вырастет настолько, что сочтет тебя излишним, ненужным.

На ближнем конце моста я вижу этого, другого человека, еще одну статую. Краткая встреча трех наших рек, их воды слились на кратчайшее из мгновений, чтобы тут же и разойтись. Я вижу его лицо таким же, как когда я его убил.

Не я автор этих слов — я тоже искал его (их). Я вижу их внутри себя, в темноте, когда ложусь на свою соломенную подстилку и закрываю глаза. Я вижу, как они творят меня, меня и всех тех, кем я могу еще стать.

Я утешаю себя словами, которые могли быть написаны одним из них: «Я знаю, что все в этом мире постоянно меня обманывает, обманывает своей изощренностью, своей непостижимой сложностью, своей причастностью к единому целому, которое принципиально не поддается членению и осмыслению. Я знаю также, что разум, функционирующий внутри этого тела, постоянно обманывает себя самого тем, что порождает образы не то чтобы совершенно ложные, но безнадежно искажающие мир, отнюдь не предназначенный для существования в нем этого разума. Я знаю, что мир знает меня, я же не знаю ничего.

И еще одна невозможность: движение этой текущей внизу реки. В каждое мгновение вода не движется, а значит, пребывает в неподвижности. Я вижу неподвижные структуры, гребни и складки, сквозь которые течет, как мне кажется, вода, и думаю о Леопольде, каким я мог его оставить, он лежал навзничь на белом снегу, подбородок обрисован ярко-красным росчерком крови. В каждый отдельный момент мы ни в чем не отличны от безжизненных трупов. Наша жизнь невозможна, как и любое движение. Одна из разновидностей невозможного движения. Одна из разновидностей воды.

Пусть другие ломают копья над дефинициями и экспликациями, я же с нетерпением предвкушаю момент, когда другой ты повстречает другого меня, как ты свернешь в темноте за угол, возможно — слегка опасаясь того, что может таиться в ночи, свернешь и почувствуешь мою руку, внезапно охватившую тебя сзади, и нож у твоего горла — у твоего горла, но вместе и у моего, ибо мы суть одна и та же личность, две части одной невозможной личности, которая сидит сейчас в своей камере и постигает смерть, которая умножится бесконечно, как взаимоподобные отражения в параллельных зеркалах. Спонтини умрет, я же пребуду вечно. Я умру, Спонтини пребудет.