Алексей Иванов - Земля — Сортировочная (сборник)

Внуков похож на старика — весь в каких–то морщинах, глаза хитрые, сутулится, говорит глухо да все кряхтит да хехекает. Убегая, он сунул мне листочек, где было стихотворение, написанное им за прошедшую ночь. Я достаю его, поворачиваю к костру и с трудом разбираю черные буквы на багровой бумаге:

Приемник ловит мегагерцы невидимых станций.

Я верую, что где–то люди не спят,

Хотя нелепо думать об этом,

Имея возможность обрести пресловутый покой.

Наличие странных гипотез рождает

Ночных чудовищ леса,

Тревожно шумящих в кустах.

Луны не видно, — несомненно, она съедена.

Звезды абсурдно неизменны,

И лишь на одной заметно движение:

Подобно двум крестам, шевеление жизни.

Конечно, там кто–то умер

И силится дать знать об этом

Иным мирам.

Больше нет никого.

Хортобионты мягкими тенями

Ползают вокруг меня

И поют свои нескладные песни.

Ветви бересклета волнующе шепчут мне:

«Са–а–адри, мана–а–адри…»

Часы исчезли,

Ведь будильник нельзя разыскать на лугу.

В таких случаях силы Травяной Империи

Способны играть со мной злые шутки —

Мне недоступно время.

Я нащупываю ногой хвоинку

И бросаю ее в недра костра —

Он удовлетворен переменой в моем настроении…

Мир, устав ждать моего сна, не выдерживает

И приоткрывает завесу над своими тайнами.

Чу! Слышен скрип его оси,

Видны все трещины в хрустальной тверди —

Не все прекрасно в темноте!

Но время на моей стороне —

Оно движется.

Да–а, брат Внуков…

Вот сижу я здесь один и рад этому одиночеству. Нежный лепесток яркого света уполз на другую сторону земного шара, и я оказался напротив звезд, напротив мироздания, центром которого Хвостик не является. Жуткая перспектива ледяных тысячелетий помрачает рассудок. Я вижу исполинские зубчатые колеса Вселенной и медленно вращающиеся шестерни галактик…

Схожу с ума, факт. То ли крыша поехала, то ли глюки. Институт — научно–исследовательский, географический пункт — конкретный, время — московское, а я очутился посреди странной полночной жизни. Кто–то огромный, как слон, ползает в лесу, шевелится, дышит, да башкой трясет, да кустами трещит, да длинными ручищами за верхушки сосен — цап. А в долине по серебристой траве стремительно носятся тени полупрозрачного свойства. На лугу, слепо блестя стеклами, стоит наша банька с биостанции. Луна переливается, словно новогодняя игрушка, то истаивая до месяца, то расплываясь диском. По шоссе быстро идут два шпиона — воротники подняты, шляпы надвинуты на черные очки, за ручки, подобно кастрюле, несут большую мину, которая громко тикает. В ярко–синем небе медленно и очень высоко проплывает, как рыба, троллейбус со светящимися окнами и грациозно размахивающими усами на крыше. Ай–яй–яй, беда со мною!..

Внезапно темная тень проносится над моей головой, и в кроне тополя у дороги я слышу сильный удар. Ствол вздрагивает, в ветвях громко хрустит, шумит, и на траву тяжело падает девушка, излучающая тонкое голубоватое сияние. Она немедленно вскакивает и принимается прыгать, пока не вцепляется руками во что–то запутавшееся в листве. Повиснув, она несколько раз дергает ногами и снова рушится вниз, но теперь уже с бешено вертящейся метлой. Девушка прижимает ее животом к земле, а метла, отчаянно вырываясь, подпрыгивает и ездит взад–вперед.

Я, оказывается, уже бегу к дереву и коленями падаю на елозящее помело.

— Ведьма, что ли?.. — спрашиваю я недоверчиво.

— Ну, — говорит она.

Я внимательно гляжу на нее. Она усаживается на метлу задом, задирает руку и лижет ссадину на локте длинным и раздвоенным, как у змеи, языком. Кого–то она мне напоминает.

— Где–то я тебя видел, — говорю.

— Так я же на биостанции и работаю, препаратором. А ночью — ведьма.

— Точно! — вспоминаю я. — Тебя Таней зовут. А меня Мазой. За ненормальность.

— Сильно ненормальный–то? — интересуется.

— Порядком, — сознаюсь. — А чего ты в дерево врезалась?

— Да метла у меня старая, с норовом. Как взбесилась — так и будь любезен… Ладно, Маза, спать охота. Бери ее, да пойдем.

Мы встаем и крепко хватаем метлу за оба конца. Вброд по мерцающему ночному лугу мы идем к баньке, и та, завидев нас, как–то сжимается и грузно отпрыгивает боком, звякнув стеклом.

— Тпру, гулявая!.. — строго кричит Танька, и мы забираемся внутрь.

Баня понуро ползет обратно, приминая траву, тяжело вскарабкивается на склон, из которого одиноко торчат две куриные ноги, и со вздохом садится на них. Танька из дверей выпускает метлу, и та, подобно голубю, уходит в звездный рой.

— Не опаздывай завтра!.. — ей вслед кричит Танька и оборачивается ко мне. — Пойдем, Маза, колыбельную мне споешь.

Она вдруг плавно, неторопливо прыгает с порога и летит вперед над тропинками биостанции. Завидуя и страшась, я так же медленно прыгаю сам. Мое тело словно попадает в тягучий, но легкий поток, и я, разгребая синеву позеленевшими руками, плыву за Танькой и вижу, как моя бледная тень скользит по траве.

Мы пролетаем мимо лабы, в глубине которой тускло бликуют микроскопы, мимо домиков Пальцева и Тимофея Улыбки и друг за другом ныряем в открытое окошко. Танька опускается на свою кровать и натягивает на себя смятое одеяло, а я пристраиваюсь на стул, и на меня незаметно наваливается моя обычная тяжесть. Я озабоченно проверяю, не потерял ли я тетрадку, и Танька, видя ее в моих руках, спрашивает, что это.

— Пишу роман, — говорю.

— Дай почитать, — требует Танька, и тут же тетрадь оказывается у нее.

Я открываю рот, чтобы опротестовать, но вместо этого сообщаю:

— Я спою тебе колыбельную, которую сочинил для своей любимой, правда, ей не понравилось, но уж извиняй.

— Стихов, что ли, не любит? — ревниво спрашивает Танька.

— Меня, — грустно объясняю я.

— Ладно, не ной, — отрезает она. — Это все ерунда. Давай пой свою песню.

Песня моя немножечко нескладная и, к сожалению, почти без смысла. Это лишь теплые, ласковые слова, целью своей преследующие создание комфортных для сна условий.

Баю, баюшки, баю,

Не ложися на краю,

Придет серенький волчок

И укусит за бочок.

За окном темным–темно,

Милый Хвостик спит давно,

Спит и лось, и слон, и кит,

Перес да Куэльяр спит.

Светит полная луна,

Мне не спится ни хрена.

Всех, кто нынче были злы,

Ночью скушают козлы.

Ночью встанут мертвецы,

Будут трескать огурцы,

А несчастный божий дух

Будет чертыхаться вслух.

Крикну, землю обойдя:

Нет прекраснее тебя!

Нет прекраснее лица,

Ламца, дрица, гоп–ца–ца.

Баю–баю, баю–бай,

Поскорее засыпай…

Я умолкаю и гляжу на Таньку. Она уже спит. Значит, мне пора уходить. Только осторожненько, на цыпочках!..