Адриан Гилл - Поцелуй богов

— Интерлюдия!

— Да, ты это тоже знал. Началось с одной ночи, потом уик-энд, потом пара недель, потом пошло-поехало, потому что ты такой чертовски милый, добрый, хороший, забавный, ироничный; я гнала мысли, откладывала решение, меня все устраивало, но теперь конец. Я забеременела и задала себе вопрос: получится у нас с тобой? И ответила: нет. Извини. Я искренне рада, что отец — именно ты. Если бы снова пришлось выбирать отца моему ребенку, я бы снова выбрала тебя. Этих твоих качеств — ума, рассудительности, чувства юмора и способности все выведывать ему от меня не набраться. Я рада, но этого недостаточно для постоянных отношений. Я попыталась представить тебя в Калифорнии, в окружении моих вещей, в той жизни, которую суждено вести моему ребенку. И не смогла. Там, где должен быть ты, образовалась дыра. Боюсь, ты не вписываешься в картину, не составляешь ее детали.

— А как же секс?

— Помилуй, Джон, ты знаешь, что дело не в сексе.

— И когда ты решила меня бросить?

— Я тебя не бросаю. Просто мы подошли к развилке.

— Значит, после премьеры и толпы на улице.

Ли отвернулась и принялась стирать с лица грим. Джон судорожно дышал.

— Наверное… Как ты догадался? Хотя, конечно, ты все чувствуешь. Ты же поэт. Думая о будущем, я решила, что должна разделить его с человеком сильнее меня. Или по крайней мере таким же, как я. Ты меня отпустил. Я нуждалась в тебе, но тебя не оказалось рядом. Я тебя не ругаю — не твоя вина. Никто не пострадал. Это событие вообще бы не имело значения, если бы мы были Джеком и Джилл [81] Мальчик и девочка в английском детском стихотворении: Идут на горку Джек и Джилл, Несут в руках ведерки. Свалился Джек и лоб разбил, А Джилл слетела с горки. Перевод С. Маршака . Но мы другие. Я — Ли Монтана. Боюсь, что на свете вообще нет мне ровни. Мир меня пугает, я его боюсь, и ты мне не подходишь. Но смех в том, что именно это мне нравится. Я начинаю понимать, почему звезды выходят замуж за телохранителей и личных тренеров. Извини, Джон, хватит объяснений. Глава окончена. Грустно, но что поделать. Я на тебя не обозлилась, не презираю тебя, не застукала в постели ни с горничной, ни с Айсис. И не ухожу к другому мужчине, если только наш ребенок не окажется мальчиком. Мы навсегда сохраним общего ребенка и, надеюсь, дружбу.

— И еще Лазурный берег.

— Да, и еще Лазурный берег.

Ли опустилась перед Джоном на колени и попыталась его поцеловать. Но он, хорохорясь, невежливо оттолкнул ее от себя.

— Ну так — так-так. Когда ты уезжаешь?

— Послезавтра утром.

У Джона похолодело в груди.

— Так быстро? Мне переехать в гостиницу?

— Не глупи. Проведем последний день вместе. К тому же надо решить кое-какие дела. Встряхнись! Мне и так отвратительно. Самый ужасный день в Англии, а это что-нибудь да значит.

— Оказалась бы в моей шкуре… А я здесь живу подольше, чем ты.

Дома они обменивались ничего не значащими фразами и улыбались, когда их взгляды скрещивались. Ли легла в постель, а Джон ушел в свободную комнату, не мог заснуть и плакал. Печаль оказалась всеобъемлющей, прорывалась отовсюду, и с черного, бездомного, до самого горизонта моря отчаяния ритмично накатывали волны горя. К семи он досуха выплакал слезы, дрожал от изнеможения, но, так и не сумев заснуть, встал и пошел в город. Движения обладали обезболивающим эффектом, и Джон, не останавливаясь, брел по западному Лондону. В утреннем свете улицы выглядели очень красиво: длинные и белые, они пестрели и топорщились островками изысканно зеленых крохотных площадей, как франт с пристрастием к роскошным платочкам и галстукам. И в их постоянстве и возрасте Джон находил утешение. Сколько отчаяния и горя впитали в себя эти камни? Сколько незаметных человеческих трагедий прокатилось по улицам и обрело забвение в веках? Город знал тысячу историй, но был слишком древен, велик и деликатен, чтобы о них вспоминать.

Джон рассекал поток спешащих на работу людей с заботливо уложенными в коробочки обедами. На пустой стоянке такси стояла девушка в ярко-зеленом вечернем платье.

Смешно. Не особенно красивая: миленькие глазки и мышиная мордашка. Выходные туфли жали ноги, а волосы потеряли блеск сделанной к случаю салонной укладки и растрепались по плечам. Кто-то набросил ей на плечи вечерний пиджак, и тот висел на ее худенькой фигуре, как на вешалке. Благотворительный бал с большими цветами и отвратительной едой, шампанское, дешевое красное вино, аукцион, ярко освещенный столик, потом диско семидесятых, прядь потных волос на щеке и медленный танец с… нет, не с тем, кто ее потом взял, а с соседом напротив, и руки у него на шее. Первый слюнявый поцелуй, такси, квартира, кровать и теперь вот это солнечное утро и ожидание такси, чтобы добраться до Крауч-Энда, Ститхема или Патни. Приятель отдал свой пиджак — наверное, так задумал. Да, она довольна — значит, он позвонит. Волосы пропахли вином и сигаретным дымом. Воспоминание о нем между бедер — боль, усталость и… сейчас бы в ванну. Где же такси? Девушка оглянулась и заметила, что на нее смотрел Джон. Ее выражение — столкновение чувств, как пестрый свет сквозь листву: недоумение, чувственность, уязвимость, восторженность и надежда. Она отвернулась и улыбнулась себе самой. И в этот миг стала самой красивой девушкой в городе — незнакомкой, которую видел один только Джон. Ей никогда не понять, что это самый яркий миг в ее жизни. У Джона защемило сердце.

Ли проснулась поздно и казалась спокойной и сосредоточенной. Она уже собралась — чемоданы стояли в холле, а сама сидела за столом на кухне.

— Дом. Пусть будет у тебя. Живи в нем. Запишу его на имя ребенка. Одну комнату покрась в яркий цвет. Будем здесь останавливаться. Я тебе сообщу, когда он родится, но уверена, что мы свяжемся еще раньше. Все мои номера у тебя есть. С журналистами не говори, ничего не сообщай. Теперь о деньгах.

— Ли, не надо.

— Хорошо. Ты вывернешься. Повидайся с тем типом со студии звукозаписи. Если что-нибудь потребуется, дай знать. Я всегда… ну, сам знаешь… Вот, пожалуй, и все.

— Пожалуй, все.

— Джон, не будь таким несчастным.

— Я несчастен.

— Я тоже. Но давай притворяться.

Последнее представление «Антигоны». Труппа из кожи вон лезла, каждый старался сбить с роли партнера, подмаргивал, строил рожи. А Ли вообще никого не слушала. Когда дошло до сцены обнажения, пальцы потянулись к плечу, но замерли. Она повернулась к стражникам, протянула им руки и удалилась. Зрители захихикали.

Потом состоялась традиционная вечеринка на сцене. Оливер напыщенно говорил о Братстве деревянного «О», сладостной печали и всяком другом дерьме, а затем сообщил массам, что занятость Ли не позволяет устроить гастроли на Бродвее. Актеры подумали о завтрашних звонках своим агентам, временной работе в барах и глухо заворчали. Состоялся обмен телефонами, неизменными обещаниями пригласить на обед и в будущие постановки. Хмельной треп — та область, где Ли купалась, как рыба в воде, и не преминула влить свою чашку в коллективную бочку, причем сама почти поверила в то, что говорила. Джон стоял в стороне и размышлял: если суть драмы — иллюзия, то актерское сердце — символ несбыточной мечты. И завидовал этим людям. Теперь он завидовал всем, даже мертвым. Пожалуй, особенно мертвым.