Висенте Сото - Три песеты прошлого

Месяца полтора он его не видал. С того вечера в “Батаклане”. Тогда официант передал Экспосито записку. С тех пор Экспосито в коллеже не появлялся. И не появится, не закончит курса. Последнего. Все привыкли к его исчезновениям, но на этот раз он отсутствовал слишком долго. Время от времени кто-нибудь говорил, что видел его. Бьет баклуши, говорили. Видели с какой-то девкой. И пьяного. Девушки — те всегда говорили, что он пропащий человек, не стоит обращать на него внимания, с него взятки гладки. Висенте три-четыре раза заходил к нему домой, но привратница каждый раз сухо заявляла ему, что его нет и никого нет, Бернабе тоже заходил три-четыре раза — привратница сказала ему то же самое, ничуть не любезнее, и наконец объявила, что его семья здесь не живет, а где живет, она не знает. Не задуривай мне голову, паренек, — точь-в-точь так она и мне сказала: не задуривай мне голову, паренек. Долгое отсутствие Экспосито выбило из колеи обоих друзей, и Бернабе даже не так внимательно следил за переменчивой политической обстановкой, и нетрудно понять, почему однажды Висенте пошел бродить в окрестностях “Батаклана”, втайне надеясь повстречать Экспосито, и, как бы то ни было, надежды его не были беспочвенными. Висенте встретил его, когда он выходил из бара в начале улицы Русафа, на которой находится “Батаклан”. Бар назывался “Видение”. На руке Экспосито висела женщина. Не та хористочка. Платиновая блондинка, худая, костлявая, но красивая. И намного старше его. Люди шли вверх и вниз по улице не останавливаясь. Экспосито спокойно и серьезно о чем-то разговаривал с платиновой блондинкой; увидев смотревшего на него во все глаза Висенте, отвел взгляд. Их разделяло шагов десять, и с каждым шагом они приближались друг к другу. Экспосито исчезал в толпе, снова появлялся, наконец прошел мимо Висенте, по-прежнему не разлучаясь с платиновой блондинкой, а Висенте остановился и продолжал смотреть на него. Экспосито вот-вот мог исчезнуть в толпе, и Висенте негромко сказал:

— Экспосито.

Не окликнул, а просто сказал. Экспосито отошел уже шагов на десять-двенадцать, но остановился, что-то сказал платиновой блондинке, и та осталась на месте ждать его, а он подошел к Висенте, тому стало не по себе, и Экспосито чуть заметно улыбнулся. Может быть, сделал усилие, чтобы не протянуть другу руку. Но не протянул, нет. И ничего не говорил, ничего. Только смотрел долгим взглядом. И вдруг, не оглядываясь, лишь кивнув головой назад, в сторону платиновой блондинки, сказал:

— Это проститутка. — Затем, улыбнувшись и пожав плечами, добавил: — Такова уж моя судьба.

Висенте по-прежнему было не по себе, он не знал, что сказать.

— Как поживаешь? — спросил Экспосито.

А Висенте не знал, как он поживает, и только пожал плечами, тогда Экспосито снова улыбнулся, чуточку пошире, и, наверное, ему стоило труда сдержаться, не протянуть другу руку, но он сдержался и ушел.

Висенте долго стоял, словно пригвожденный к тротуару, и все высматривал неизвестно что. Он не ждал больше ничего и никого, давно бы мог уйти, а люди шли мимо него в обе стороны и не останавливались. Некоторые задевали его. Некоторые говорили: прошу прощения.

Недели неслись галопом, экзамены все ближе, а жара стояла невыносимая. Июнь, начало июня. И вот однажды Бернабе пришел к Висенте, тот сам открыл ему дверь:

— Это ты?

А Бернабе, не сказав ни “здравствуй”, ни “прощай”, выпалил:

— Умер Экспосито!

Было не то воскресенье, не то какой-то праздник. Занятий в коллеже не было. Вот почему Бернабе пришлось идти к Висенте. Это было утром, конечно. Висенте никак не мог понять то, что услышал, и Бернабе, наверное, тоже не совсем осознал, что он сказал, и потому повторил:

— Он умер от чахотки в Торренте.

В те времена существовал обычай вывозить чахоточных туда, где одни сосны. Они все равно умирали, но у родных оставалось хоть какое-то утешение. Как будто смерть среди сосен чем-то лучше.

Висенте вдруг стало холодно. Он знал, что на улице жара. Но дрожал. К Бернабе зашел какой-то мужчина — видимо, по просьбе отца Экспосито. Речь шла о вещах практических. Надо повидать того-то, позвонить тому-то, своевременно оповестить соучеников и соучениц, так чтобы они сложились на венок с траурной лентой и надписью на ней: “Твои товарищи тебя не забудут!”, нет — просто: “От друзей”, — тоже плохо, лучше: “От друзей, которые никогда тебя не забудут”, — и мать Висенте помогла им придумать и все организовать, а Бернабе сказал: послушай, мороз по коже, — и ты тоже понимал, что Экспосито умер, но не мог взять в толк, какой смысл заложен в этом, и время от времени переспрашивал:

— От чахотки? От чахотки?

И никто, ну никто ему на этот вопрос не отвечал.

Скоротечная чахотка — оказывается, есть такая болезнь, которая называется скоротечной. Должно быть, это правильное название. Смерть скачет на черном коне из похоронного бюро и очень скоро возвращается, захватив с собой Экспосито. Оставляя во времени печальный неизгладимый след. Такая быстрая смерть вполне соответствовала невеселой жизни Экспосито, была своего рода божьей благодатью, как нельзя лучше соответствовала.

Солнечный свет тоже вполне подходит смерти. Так было и в тот июньский день. В Торренте. Эту старую потаскуху хорошо разглядишь только при ярком свете жизни. Погребальные цветы. В Торренте. Совсем близко от Ведата. И правда, там сосны, сосны и сосны. И в Торренте не было черных лошадей с черными султанами на черных похоронах. Здесь гроб плыл не на катафалке, а на плечах соседей, братьев, сыновей, родителей, друзей.

Друзей.

Друзей.

Гроб Экспосито мерно качался в такт их шагам. Его друзья шли в ногу, точно солдаты. Шли медленно, как же иначе. Траурным маршем. Правой — левой, правой — левой. Со смертью на плечах шли к мертвым.

Когда похоронили Экспосито, день уже клонился к вечеру. Далеко в небе, не над головой, а у самого горизонта, появились светло-розовые полосы, какие видишь иногда в морской раковине, в сверкании перламутра. И в печали, которая то засыпает, то просыпается, снова засыпает и снова просыпается. Но не умирает. Хенаро Вандало был, пожалуй… Всю жизнь Висенте хотелось написать рассказ, который начинался бы этими словами, но так и не написал. Прощай.

Через восемь месяцев после смерти Экспосито, в феврале тридцать шестого, левые силы, объединившись в Народный фронт, одержали победу на выборах, и это событие повлекло за собой непредсказуемые последствия. Через пять месяцев после этой нелегкой потрясающей победы Испания вступила в войну с Испанией. Народ зашел слишком далеко, и этого ему не простили.

Письмо?