Висенте Сото - Три песеты прошлого

Вис видел дом алькальдессы снаружи, теперь он находился там, внутри. “Конвоиры стали по бокам двери. Она зашла к мужу”. Простой и четкий офорт, который женщина, не захотевшая назвать себя, нарисовала так, будто видела его сейчас. В глубине спальни лежал в подушках на супружеском ложе едва живой муж. Соседи и родня (особенно дети) стояли, не смея шелохнуться и глядя серьезно и сурово, над лампочкой к проводу прицеплены бумажные цветы, на стене календарь, рядом с ним — свадебная фотография. Вис видел ее в Бадалоне.

И она побыла с мужем те малые минуты, которые ей разрешили. Потом вышла и попросила конвойного: “Вы позволите мне хотя бы поцеловать детей?” Представляете себе? И ей разрешили. И дети — топ, топ, топ — подошли к матери, а одну девчушку, самую маленькую, мать взяла на руки и сказала: “Я прошу народ присмотреть за моими детьми”. Так было жаль ее! Так жаль! Потом одна из соседок взяла к себе двоих детей. Та самая… Мальчика и девочку. И знаете, вырастила. А когда муж алькальдессы умер дня через три, ту ее дочь, которую вся улица вскармливала молоком и которую мы все любили, стали брать в Вильякаррильо. Повязали ей на голову черный платок. Сегодня одна с ней пойдет, завтра — другая, послезавтра — третья. Все соседки да золовки, понимаете, золовки. Мы приходили к тюрьме, останавливаться нельзя было, заключенные стоят у окон на втором этаже, а родные ходят взад-вперед по тротуару напротив.

Не через это ли окно Кандида смотрела на свою мать?

Останавливаться мы не могли — те, что охраняли вход, не разрешали, ругались. И она, как увидела дочь в черном платке, поняла, что муж умер, — сама рассказывала, когда вышла на волю. А те ей даже об этом не сказали. Вот так мы ей передали эту весть. Увидела она свою дочь в черном. Такая у нее жизнь была. А когда вернулась — как она потом рассказала, — ни стульев, ни кровати, ни стола — голые стены. А когда она была алькальдессой, привозила сахар, привозила молоко, привозила муку. Для всех. А если ехал Родеро или кто другой, их там человек пять-шесть было, — возвращались с пустыми руками. Но она была женщиной, не знаю, как уж она изворачивалась, когда приезжала, все выходили встречать: “Алькальдесса приехала, алькальдесса!” Привозила мешки с мукой, довольная, радовалась за всех… И был тут у нас дом… Чтоб вы знали, каким она была человеком… Был дом, где выдавали молоко. И вот случилось так, что у старшей дочери золовки алькальдессы не оказалось молока, худосочная была, да и по годам молодая, и ей нечем было кормить младенца. И она пошла к алькальдессе, а та ей отказала. Молоко для всех, и она взялась за дело не с того конца, нуждающихся много, не может алькальдесса давать молоко в первую очередь своим родственницам. И тогда уж не помню… Хотя нет, вспомнила. Кто-то из родственников алькальдессы поменял свинью на козу, вот и появилось молоко для ребенка. И мне кажется… Знаете, почему так поступила алькальдесса?

Вис — Ради… справедливости? Да?

Женщина, не захотевшая назвать себя — Вот именно. Именно так. И эта золовка, про которую я говорю, сказала ей через много-много лет, когда они повстречались здесь: “Не надо бы мне и глядеть-то на тебя. Раз ты могла так поступить с моей дочерью…” А та только посмеялась и сказала: “Нечего было подбивать меня на сделку с совестью”. И послушайте, послушайте, что еще было. Как-то приезжают к нам из Сориуэлы. Тут у нас в тюрьме было несколько заключенных. Кажется, там, где теперь церковь. А эти из Сориуэлы приехали, чтобы расстрелять их. Они там у себя расстреливали. Но алькальдесса, как узнала…

Антонио-секретарь — Я слышал, что Хасинто Родеро воспротивился и велел усилить охрану, чтобы те не…

Женщина, не захотевшая назвать себя — Молод ты еще… Что ж, может, и Родеро. А может, и оба. Но я точно знаю, что она вступилась и не дала их расстрелять. А потом еще какой-то человек был, он жил на отшибе, хутор тот прозвали Овражек, так вот, приехали из Убеды, чтобы всех поубивать, а она, как узнала, и говорит: “Подождите, я пойду вместе с вами. Одну минуту, сейчас я соберусь”. А сама послала парнишку, чтоб бегом бежал. Тогда, знаете, такси было мало, пока найдешь. А паренек побежал со всех ног. На хутор. Чтобы все ушли. И тот человек ушел в поля. И всю семью увел. Понимаете? И паренек, которого она к ним послала, тоже ушел. А там была мельница, и мельник был брат алькальдессы, вот она его и спрашивает: “Скажи мне, где такой-то (не помню, как его звали)?” — “Да нет его здесь. Уехали они еще позавчера и мне за помол не заплатили”. Кого ни спрашивали на мельнице — никто ничего не знал. А они были неподалеку. Из-за холма глядели, как жгли бумаги и все, что в хижине было. Потом она приехала, забрала этого человека и спрятала в одном доме на улице Фуэнте, там его и держала. И спасла от смерти. Кое-кто говорит, я сама слышала, что эти-то люди потом и помогли — ее все же не расстреляли.

Когда женщина, не захотевшая назвать себя, закрыла за ними дверь и они вышли на улицу, звезды уже заполонили все небо.]

Бернабе отвлекался от разговора, словно бы уходил куда-то, только Висенте не знал куда, а сумерки вползали в бар, заглушая даже свет свечи, горевшей на столике, Бернабе вдруг снова начинал говорить с какой-то странной решимостью: да, да, понятно, понятно — и погружался в себя глубоко-глубоко, а официант за стойкой, уже очень немолодой, все суетился, то возникая, то исчезая в полутьме, посетители разговаривали вполголоса, и это очень подходило к полумраку и к той атмосфере, которая царила в баре. Бернабе возвращался из своей далекой дали с застывшей на лице улыбкой — ха-ха! — и опять уходил, погружался, но, вернувшись как-то раз, неожиданно сказал:

— Моего дядю Ригоберто хотят убить. Я его спрятал у себя дома. Так-то.

Так-то. Точка. Тишина.

Висенте не спеша посасывал пиво из кружки. Да, в барах еще продавали пиво, в киосках — сигареты, в булочных еще бывал хлеб. В общем, только начался сентябрь, в общем, слово “война”, без которого нет войны, еще жило только в газетных строчках, где говорилось о наступлениях, отходах, в стрелках на карте, в названиях городов и других населенных пунктов, с начала военных действий прошло всего шесть недель. Вот почему Висенте мог спокойно допивать свое пиво. И он не спешил не потому, что не хотел сразу говорить, а просто потому, что пил пиво,и,когда допил,заказал пожилому официанту еще две кружки холодненького и чего-нибудь пожевать, ну хотя бы оливок или кусок селедки, а если и этого нет, то что угодно, — вот все, что он мог сказать, и он замолчал, а официант спросил:

— Может, фрикадельки из петрушки?

И Висенте счел предложение сногсшибательным — еще бы, фрикадельки из петрушки! — и что-то сказал, неизвестно что, потому что тут же заговорил Бернабе: