Висенте Сото - Три песеты прошлого

— И вот мы видим поля. Простор для охотника. Простите меня, я немного волнуюсь, это пройдет. Вечерело, и была духота. Прибываем на место, нас высаживают из грузовичка, и сержант, который ехал в кузове с солдатами, нам и говорит: “А ну, становитесь сюда”. И знаете, так вежливо указывает на стену кладбища. Нас развязали — мы ехали связанными друг с другом, и руки у нас были связаны. Сразу легче стало рукам, веревка резала. Это чтоб… Ах, мать вашу, ну, кончайте со мной. Не то чтоб я храбрился, скорей от отчаяния. Мы там были не одни. Еще прибыл грузовик побольше, вскоре после нас, и еще одна или две легковые машины с народом, нам-то было все равно, ну, привезли еще кучу заключенных. Или еще кого. А потом, поверите ли, я вспоминал, что среди них была какая-то женщина. Но мы не особенно смотрели, и разглядеть-то можно было только человеческие фигуры. И надвигалась гроза, такая жара всегда бывает перед грозой. И еще ночь приближалась, так что видно было плохо. И подумайте только, какой ужас! Я останавливаюсь и вижу там, куда мы подошли, распластанные на земле трупы, семь, восемь, а может, и больше, вспоминаю, что стоит отделение солдат с сержантом, что ехали вместе с нами, а неподалеку — еще одно отделение и с ними лейтенант, и вот лейтенант выскакивает вперед и кричит сержанту: стой! Дескать, подожди, сначала пусть уберут этих. Сержант останавливается, а я спотыкаюсь об один из трупов, я уж так ослаб, ноги не держали, падаю и не могу встать. Но встать придется, думаю. Можешь не можешь. А лейтенант кричит: ослепли вы, что ли? Ждите до особого распоряжения, — а с грузовика слезают и бегут к нам солдаты с носилками, одна, другая пара, носилки были брезентовые, и вот я чувствую, как меня хватают за ноги и вот здесь, за плечи, и так, как я лежал, ничком, бросают на носилки и куда-то бегом уносят. Должно быть, только инстинкт самосохранения не дал мне шевельнуться, есть, наверно, такое чувство, у меня уж и в мыслях не было, что я спасусь, если уж меня бросят в яму и забросают землей, я буду притворяться мертвым, пока не умру на самом деле. Когда говорят: мертвый от страха, это так и есть. А ведь тот, кто шел рядом со мной к стене — я не знал товарищей по несчастью, мы были из разных мест, — видел, как я упал, не мог не видеть, но молчал, молчал как мертвый. Как я оплакивал потом этого парня, не знаю даже, как его звали. В лесу оплакивал. Вот как. Потом я почувствовал, как меня свалили на землю, земля была мягкая, мои носильщики побежали обратно, прибежали двое других и свалили труп рядом со мной. Ах ты… Простите. Тут пошел дождь, такими крупными каплями, никогда не забуду, еще несколько раз прибежали солдаты с носилками, а потом я разобрал, что мягкая земля — это земля на дне большой ямы, только что вырытой, я понял это, не открывая глаз, лежал все время зажмурившись. И от запаха свежевырытой земли мне хотелось плакать. Потом слышу залп и думаю: сейчас меня недосчитаются. Потом еще несколько выстрелов. Стреляли торопливо, видно хотели поскорей покончить с этим делом. Потому что дождь лил уже как из ведра, сверкали молнии и гремел гром, вы представляете себе. Потом слышу еще залп, и тут я потерял сознание. Потом снова выстрелы и беготня с носилками. А тут гроза, и гром грохочет вовсю. Опять носилки. Бегали молча, слышно было только как топают. Сюда, давай сюда! И стук падающего тела. Давай сюда — других слов они не говорили. То туда, то сюда. Не знаю, скольких они свалили с носилок. И тут я подумал: если чуточку повезет, меня не найдут. Да нет, не может быть, нечего и надеяться. Вот тогда меня охватил настоящий страх. Я понимал все, что происходило вокруг, но как будто я был не я, а кто-то другой… Другой, и он знал, что мертвый…

И тут еще раз, к особому неудовольствию Виса, мягко, но решительно вмешался знакомец:

— Но вы же не мертвый! — И, обращаясь к Вису: — Да скажите вы ему об этом!

Вис, немного растерявшись, да оно и понятно: он спешил записать все, что рассказывал старик, время от временя отхлебывая из рюмки, строчил в упоении с бешеной скоростью, словно вися в воздухе, такого случая он не упустит, и вдруг — на тебе: скажите вы ему об этом; и он решился:

— Ладно, я вам скажу.

Однако старик велел знакомцу помолчать: тихо, подожди, — потом сказал:

— Не знаю. Вы пишите, пишите. Только я не знаю. Я думал: если не хватятся… И слышу, кто-то медленно подходит. Дождь хлестал вовсю, а шаги были неторопливые. Небо раскалывалось на части. Грохотал гром. К яме, как я понял, подошли двое. И один говорит: “Не видишь, что ли? Альпаргаты”. Мамочка моя. На мне-то были ботинки, но все равно — мама родная. Тот еще говорит:

Ладно, пошли. Видишь здесь он, вместе со всеми. Ну идем”. А другой молчал как мертвый. Тот, который говорил, сказал, что закопают нас завтра утром: “Лейтенант сказал — завтра. Пришлют людей из аюнтамьенто. Гак что пошли”. Слышно было, как взревел мотор. "Они уезжают, скорей!” И они ушли. Заработал другой мотор. А потом… Часа два я лежал неподвижно. Пальцем не шевельнул, хотя дождь хлестал меня тяжелыми струями. Я пролежал бы и четыре часа. Душа рвалась в поля, на дороги, но я лежал смирно. Однако те двое напугали меня, понимаете, их интересовали альпаргаты, ботинки и что там еще. Уже совсем стемнело, дождь все лил, но уже ровней, спокойней, гром грохотал где-то в горах, я чуточку приподнял голову и открыл глаза — никого. Хоть страх и подгонял меня, я не встал на ноги, а пополз змеей между мертвыми товарищами, добрался до глинобитной стены, перемахнул через нее и тут уж припустил во весь дух. Направился в горы и шел всю ночь. И вот ведь как устроена душа человеческая: пока я лежал среди убитых товарищей, я о них не думал, а теперь меня охватила жалость к ним, шел я по горным тропкам и говорил им: прощайте, прощайте. Когда показалось солнце, я сказал себе: стой, стой, стой. И все это время думал только об одном: меня считают расстрелянным, значит, самое надежное убежище для меня во всей округе — мой дом. Если только меня не хватились или те двое не заметили, что я жив. А что, если меня ищут? Те двое солдат возбудили во мне и другое опасение: что, если могильщики из аюнтамьенто придут со списком — столько-то расстрелянных, столько-то захороненных, одного не хватает. Вот о чем я думал целых два месяца… У меня не было ни ружья, ни ножика — только то, что было на мне: штаны, рубашка да кальсоны, на ногах — носки и ботинки, в кармане — носовой платок. И ни гроша. Благодаря своему торговому ремеслу и любви к охоте я исходил эти горы вдоль и поперек — Сьерра-Морена, Касорла, Сегура, — все они были хорошо мне знакомы. Но все равно прокормиться — это была задача не из легких, вы понимаете. Приходилось постоянно переходить с места на место, причем с оглядкой, чаще ночью, чем днем. Когда видел, что на скалах появились багровые отблески, выходил из норы. Если б было ружье! Питался спаржей, как дикий кот, прокрадывался на чей-нибудь огород, но, кроме зелени, ничего не находил. Ел стебли и корни диких трав. Но улиток живьем есть не мог. Глядел на них, брал в руки — нет, никак. И все думал: вот я здесь, а все уверены, что я в могиле. А вдруг хватились и ищут, чтобы предать смерти? И знаете, что мне досаждало больше всего?