Чинуа Ачебе - И пришло разрушение…

Когда старейшины решили поручить Оконкво временную заботу о мальчике, никто не предполагал, что Икемефуна проживет у него целых три года. Казалось, все забыли о нем, как только решение было принято.

Вначале Икемефуна был очень напуган. Он даже помышлял о побеге, но не знал, как его осуществить. Он вспоминал свою мать и трехлетнюю сестренку и горько плакал. Мать Нвойе была с ним очень ласкова, она относилась к нему как к родному сыну, но он только твердил: «Когда же меня отпустят домой?» Как-то раз Оконкво, услыхав, что он отказывается от еды, пришел в хижину с большой палкой и стоял над мальчиком, пока тот, весь дрожа, глотал свой ямс. А немного спустя Икемефуна укрылся за хижиной — у него начался приступ жестокой рвоты. Там его нашла мать Нвойе, обняла мальчика и стала молча гладить его по спине и по груди. Икемефуна проболел целых три базарных недели, а когда выздоровел, то все вокруг решили, что он поборол свое горе и страх.

От природы Икемефуна был очень живым мальчиком, и постепенно все в доме Оконкво, в особенности же дети, его полюбили. Сын Оконкво Нвойе, двумя годами моложе Икемефуны, не отходил от него ни на шаг — ведь Икемефуна был мастером на все руки. Он умел вырезать флейту из бамбука или даже из стебля слоновьей травы. Он знал названия всех птиц и умел ставить хитрые ловушки на мелких зверьков. Знал, из какого дерева лучше всего смастерить лук.

Оконкво и тот привязался к мальчику, в глубине души, конечно. Оконкво никогда не проявлял своих чувств, разве что только в гневе. Проявление чувств он считал признаком слабости. Силу — вот что надо показывать всем! Поэтому Оконкво обращался с Икемефуной так же сурово, как и с остальными. Но он любил его, в этом не могло быть сомнения. Иногда, отправляясь на общие деревенские собрания или на празднества в честь предков, он позволял Икемефуне как родному сыну сопровождать его и нести за ним скамеечку и мешок из козьей шкуры. Да и сам мальчик называл Оконкво отцом.

Икемефуна появился в Умуофии в конце «затишья», которое длится от сбора урожая до начала посадочных работ. От своей болезни он оправился всего лишь за несколько дней до Недели мира. И случилось это как раз в тот год, когда Оконкво нарушил мир и его, как того требовал обычай, сурово наказал Эзеани, жрец богини земли.

Оконкво был справедливо разгневан своей младшей женой, которая ушла к подруге плести косички и не "вернулась вовремя, чтобы приготовить ему поесть. Оконкво не знал, что ее нет дома. Он ждал, что жена принесет ему еду, но, не дождавшись, пошел к ней в хижину, посмотреть, чем она занята. В хижине никого не оказалось, и очаг был холодным.

— Где Ойиуго? — спросил он у своей второй жены, которая вышла зачерпнуть воды из огромного чана, стоявшего посреди двора, в тени низкорослого дерева.

— Косички плетет у соседки.

Оконкво закусил губу от нахлынувшего гнева.

— А где ее дети? Она взяла их с собой? — спросил он необычно спокойным и сдержанным тоном.

— Они здесь, — ответила его первая жена, мать Нвойе. Оконкво, наклонившись, заглянул в ее хижину. Дети Ойиуго сидели за едой вместе с детьми его первой жены.

— Она просила тебя их покормить?

— Просила, — солгала мать Нвойе, стараясь приуменьшить легкомысленность поступка Ойиуго.

Оконкво был уверен, что она говорит неправду. Он вернулся в свою хижину и стал ждать прихода молодой жены. Когда она явилась, он набросился на нее с кулаками. В гневе он забыл, что была Неделя мира. Две его первые жены в страшном смятении выбежали из своих хижин, умоляя Оконкво подумать о священной неделе. Но уж если Оконкво что-нибудь делал, то он не останавливался на полпути, даже из страха перед богиней.

Соседи Оконкво, услышав плач его жены, стали спрашивать из-за забора, что у них там происходит. Некоторые даже пришли, чтобы самим посмотреть. Бить кого-нибудь во время священной недели было неслыханным прегрешением.

Еще до наступления сумерек Эзеани, жрец богини земли Ани, вошел в хижину Оконкво. Оконкво принес орех кола и положил его перед жрецом.

— Убери орех. Я не стану есть в доме человека, который не чтит наших богов и предков.

Оконкво пытался объяснить, в чем провинилась его жена, но Эзеани, казалось, не слушал его. Он стукнул об пол коротким жезлом, чтобы придать особую значительность своим, словам.

— Теперь слушай, — сказал он, когда Оконкво кончил свои объяснения. — Ты родился в Умуофии. Ты не хуже меня знаешь, что предки завещали нам каждый раз перед началом посадочных работ соблюдать священную неделю, во время которой нельзя даже слова грубого сказать своему соседу. Мы живем в мире друг с другом, это и есть дань нашего почтения великой богине земли, без благословения которой не взойдет ни одно семя. Ты совершил тяжелый грех. — Он с силой стукнул об пол своим жезлом. — Твоя жена провинилась. Но если бы ты даже застал ее с мужчиной в своей хижине, и то было бы большим грехом ее ударить. — Он опять стукнул жезлом. — Совершенный тобою грех может погубить всю Умуофию. Во власти богини, которую ты оскорбил, не послать нам урожая, и тогда мы все погибнем. — Теперь голос жреца зазвучал уже не гневно, а повелительно. — Завтра ты принесешь в обитель богини Ани одну козу, одну курицу, кусок материи и сотню каури.

Он поднялся и вышел из хижины.

Оконкво исполнил все, что повелел ему жрец. Он прихватил с собой еще кувшин пальмового вина. В глубине души он раскаивался. Но он был не таким человеком, чтобы признаваться перед соседями в своих ошибках. И поэтому люди решили, что он не чтит богов клана. А его враги утверждали, что удачи вскружили ему голову. Они называли его нза — по имени маленькой птички, которая, наевшись как-то до отвала, так загордилась, что возомнила себя важнее даже своего чи.

Во время Недели мира никто не работал. Люди ходили друг к другу в гости и пили пальмовое вино. В том году у них только и было разговору что о грехе, совершенном Оконкво. Впервые за многие годы человек нарушил священный мир. Даже самые глубокие старики могли припомнить лишь один-два подобных случая в далеком прошлом.

Огбуефи Эзеуду, самый старый человек в деревне, заметил двум своим друзьям, пришедшим его навестить, что теперь наказание за нарушение Недели мира стало в их клане чересчур мягким.

— Прежде не то было, — говорил он, — Мой отец рассказывал, что ему рассказывали, будто в старину человека, нарушившего мир, волокли по земле через всю деревню, пока он не умирал. Ну да потом этот обычай все-таки отменили, так как он не охранял мир, а, напротив, нарушал его.

Вчера мне рассказывали, — сказал один из молодых мужчин, — что в некоторых племенах на человека, который умер во время Недели мира, смотрят как на совершившего грязный поступок.