Юлия Морозова - Сад корней

Героиня хваталась за него. Она могла себе это позволить. Рыдала: «Тебя ведь не убьют??? Тебя не убьют!». Она верила в заклинания. Я чувствовала себя в этой ситуации прегнусно, потому что не могла решить — следует убивать героя или не следует. Я никак не могла cообразить, нравится он мне или нет. Я думала над ним, а он пока уверенно и ухватисто действовал: собирал каких-то своих друзей, ваял баррикаду на площади, учил прыщеватого юнца натягивать противогаз… Чем он занимался, я в упор не понимала, но вдруг в его команде обнаружился рыжий в цветной жилетке — и рыжего приняли в команду.

Но героиня этого не знала. Она тоже думала — над своим романом. Она думала вот о чем — герой ее романа нарвался наконец, спасая свою любовь из гнусных полупрозрачных лап. На его глазах готовились пытать возлюбленную, и он мучительно сплетал и расплетал тонкие, но сильные пальцы, бледнел лицом и скрипел извилинами в поисках выхода. Ей не хотелось придумывать выхода, а хотелось запытать героиню насмерть. Но она боялась, что если убьет героиню — то умрет Он. Потому что зло карается, а добро вознаграждается.

Я смотрела на это дело с тоской и больше всего мне было жалко дерево. Оно умирало с начала рассказа — и это зависело не от меня. Мир вокруг него трещал и разламывался на кусочки, а оно стояло и смотрело. Вокруг кричали «Долой!». И «Свободу!» кричали. И «Мочить их всех!» — тоже кричали. И мент из Семилистника обнимался с рыжим, а потом рыжий упал, заливаясь зеленоватой кровью, а мент начал кричать что-то совсем неразличимое и бранное, и выкрики эти были для дерева, как шум листьев. И пахло смертью, ужасно пахло смертью с юга…

— Девушка, мне не был доставлен этот счет! Почему я должен по нему платить?!!!

Непроницаемое старческое лицо. Дорогой костюм. Уверенные и привычные истерические нотки.

— Ваши курьеры не доставляют счета! Я требую компенсации.

Вглядываюсь и делаю вежливую улыбку:

— Вы не возражаете, если я уточню, какую информацию оставил курьер, прежде чем регистрировать вашу претензию?

Звоню в курьерскую. «Миш, ты сегодня? Тут мужик с претензией, счет і 10000078549, чего не доставлен?» — «Ларик, ща гляну… Нефиг, доставлен. Вручен. Лично» — «Да? А на склерозника не похож… Документ принесете?»

Ехидно вожу документом перед носом: «Вот же, тут ваша подпись стоит. Тот самый счет».

Багровеет.

Трясет подбородком.

«Вы… вы… я на вас в суд подам!»

Выбегает.

Ворвался опять, грязный и всклокоченный.

«Авария на заводе. Уходим, быстро».

Метнулась, собираясь. Схватила рукопись, запихнула в дамскую сумку. «Быстрее. Ничего не нужно, давай же». Схватил за руку, потащил.

Снаружи отвратительно пахло, она сразу закашлялась и услышала, как он выругался такими словами, которых обычно при ней стеснялся. Пока гнал к машине, и пока машина медленно-медленно заводилась, продолжала представлять героиню и героя. Как лежит героиня, эротично растянутая на цепях и постанывает. И тут врывается он — сильный и смелый…

Потом ударило радостью — мать в Дивногорье , а не в Столице, далеко, не заденет. Потом ударило ужасом — подружка-соавторша. Соседка. Сын соседки, оболтус и байкер. Тот рыженький, с песней про грязь. Дворовый пес, лохматый и веселый. (Ударило болью — вон он пес, тихо-тихо сидит под стеной, и из открытой пасти на пыль стекают потоки слюны… Плохо псу. Совсем плохо.)

Машина медленно продвигалась сквозь толпу. Хотела спросить «Куда мы?», но увидев напряженное лицо и играющие желваки, не решилась. Ударило еще раз — теперь ненавистью. Это чужаки виноваты. Все они. Не будь этой глупой политики, не будь этих баррикад, не будь этого всего… Один из них жил в подъезде. Она несколько раз видела его по вечерам — рыжеватую тень на фоне стены, блеск влажных глаз. Она оставляла для него молоко в блюдце за дверью, когда вдруг начинала барахлить сантехника. В детстве боялась его мягких вкрадчивых движений. Потом наоборот радовалась тому, что он есть — дом был по-настоящему живым, только если в нем жили такие чужаки. В домах, где не жили, она бывала: кислый капустный запах, грязные потеки на стенах, непристойные надписи, неработающие лифты и кучки дерьма по углам. Тоска. Умирающими домами они не занимались — только живыми и уж окончательно мертвыми.

С другой стороны, в домах, где они обитали, было слишком неуютно ночами…

…Машина неуклонно продвигалась куда-то к северным мостам. Заметно потемнело. Небо перерезали яркие зарницы. Она устала кашлять, ее несколько раз стошнило на пол, и она уже перестала соображать хоть что-то, кроме сюжета, который бешено крутился в голове. Наконец был найден выход для героя и героини — кристально ясный и безупречно логичный. Красивый. Она все пыталась рассказать о нем что-то, но слышала только жесткое: «Не спи, сейчас все будет хорошо. Не спи. Не спи».

Небо полыхало красным. Поднялся ветер. На площади не осталось почти никого и ничего — только плотной стеной стояли на шоссе живые машины. Им было все равно. Им нравилось красное небо и всполохи. Им нравился невнятный подземный гул. Дивны и люты они были и священная ярость гудела в их моторах.

Дерево вдыхало яд всеми листьями. Дерево впитывало яд мелкими корешками под землей. Оно завидовало обрубку тополя — тот обрубок разнесло в щепки при взрыве, который снес заодно и мэрию.

Дереву было очень страшно.

…И был третий разговор, все на том проклятом месте. Уже под снегом, и ноги мерзли, и кружились вокруг фонаря пушистые снежинки.

«Неприятно, когда те, кого считал друзьями оказываются — дерьмом.» — «Да уж, кому такое приятно». «Она сама меня предала. Этим (и передергивается от отвращения)… Она перестала мне верить». «Да, конечно. Она перестала верить…» — «Ты-то мне еще веришь?» «Куда я от тебя денусь?». Ответное тепло — как от печки. «Писать всетаки надо. Стихи нам нужны» — «А я тут опять наслушался Высоцкого… Ну что я могу по сравнению с ним? Даже желание писать отшибло…»