Энсон Кэмерон - Жестяные игрушки

При этом она смотрела в объектив подмигивающей ей красным глазом видеокамеры «Сони», поставленной на паузу, словно веря в то, что камера передает этот половой акт возмущенным божествам и престарелым отцам.

Она лежала, раздвинув ноги, на микшерском пульте, а он стоял с краю. Спиной и ягодицами она то и дело щелкала тысячей тумблеров «ВКЛ» и «ВЫКЛ», пока по всему Восточному побережью телевизионщики чесали репу и свои мобильники в поисках объяснения.

Поначалу они щелкали тысячей тумблеров «ВКЛ» и «ВЫКЛ» относительно медленно, поскольку Джеральд стоически выдерживал паузу между ударами. Потом, когда события приняли критический оборот и они вдвоем подошли к кульминации, щелчки тысячи тумблеров «ВКЛ» и «ВЫКЛ» начали учащаться. Тысяча «ВКЛ». Тысяча «ВЫКЛ». Быстрее и быстрее. До тех пор, пока эта дробь щелчков, если верить Джеральду, не слилась в сплошной рокот.

К этому времени телевизионщики по всему Восточному побережью совершенно обалдели от убыстряющегося хаоса сигналов, который они получали из Мельбурна. «ВКЛ», «ВЫКЛ», «ВКЛ», «ВЫКЛ». Они решили, что помехи передаче создаются каким-то небесным телом. Приближающимся. Надвигающимся. Таким большим, что может прерывать телевизионные волны, а значит, достаточно большим, чтобы разнести Землю, как пуля — арбуз.

Если верить Джеральду, в тот день было отмечено три случая, когда телевизионные техники сбегали из своих студий, держась за головы, визжа как резаные или крича «Господи, помилуй!», задрав при этом лица к облакам.

Один из этих троих, звукооператор из Южного Куинсленда, успел крикнуть в свой микрофон: «П…ц!» — прежде чем сорвать с головы наушники и выбежать из студии. Судя по всему, данный «П…ц!» должен был служить своего рода официальным предупреждением о надвигающемся Армагеддоне. И этот его «П…ц!» был немедленно передан студийными антеннами прямиком в гостиные южно-куинслендских фермеров, которые удивленно уставились в экраны своих ящиков, откуда этот необъяснимый п…ц прозвучал в самый разгар последней четверти матча «Бомбардиров» с «Котами», и обкатали это слово на языке, меняя его то так, то этак: «Песец… Писец… Пузец…» — чтобы проверить, не найдется ли в списках игроков с обеих сторон кто-нибудь с похожей фамилией. Но не нашли. И, почесав репы, стали смотреть матч дальше.

По словам Джеральда, он произвел весь этот катаклизм, пользуясь всего лишь своим членом, и всего лишь ее ягодицами, и всего лишь ее поясницей. Всего лишь своей страстью. Что уподобило его самому Богу. Или не Богу. Может, какому-нибудь могучему атмосферному явлению. Может, клубящемуся торнадо. Какой-то неосторожной стихии. Это если верить Джеральду. Впрочем, Джеральду еще в большей степени, чем любому из нас, нравится верить в то, что от его траханья сотрясается весь мир.

Джеральд говорит, это у нее навязчивая мысль. Что ей нужно было отомстить ее церкви и ее отцу, пока он был жив, но она упустила такую возможность. Поэтому она пытается восполнить это, прыгая в постель к любому встречному (треть из которых — он сам), по возможности — публично.

Она толкает меня в кладовку своим откорректированным современной технологией бюстом.

— Знаешь, Хантер, все немного обижены тем, что ты хранил свое происхождение в тайне. Ты мог бы гордиться тем, что ты коори. Тебе стоило сказать это нам. Уж нам-то ты мог бы довериться. Это же круто. Коори, круче не бывает. Вся эта культура и все такое. Блин, а я-то думала, ты просто смуглый или еще что.

— Я знаю, что круто, — говорю я. — Просто… просто… ну, не знаю. Если считать меня черным, то я… неполноценный черный. Я хочу сказать, если раса — это расовый опыт… у меня его никогда не было. Если это — воспитание, то у меня его тоже не было. Если это — культура, то она никогда не была моей. Все, что во мне от черного, — это ненависть. А когда я уехал из Джефферсона и стал просто смуглым, у меня и от ненависти ничего не осталось. Люди перестали ненавидеть меня, и я перестал ненавидеть их.

Она опускает взгляд на свою грудь.

— Я никогда не ношу бюстгальтера, — говорит она. — Они у меня сами так торчат. — Она поднимает взгляд на меня. — Ты что, боишься, что эта ненависть вернется? — Она протягивает руку и берет меня за запястье.

— Я ничего не боюсь, я просто не чувствую себя таким уже черным… везде, кроме Джефферсона. Поэтому я и не рассказываю об этом каждому встречному.

Она смотрит на меня этими своими расширенными от дури зрачками и придвигается ко мне все ближе, до тех пор, пока сиська-высший-класс номер один и сиська-высший-класс номер два не касаются моей груди. Из глаз ее катятся слезы.

— Хантер, ты черный, — говорит она мне. — И всем нам на это совершенно наплевать, разве что мы любим тебя еще сильнее за все, что тебе пришлось пережить. — Она смотрит вниз, туда, где соприкасаются наши груди, где ее небесно-голубая лайкра касается моей белой бумажной рубахи. — Твердые, как у гипсовой Мадонны, — говорит она мне. — Потрогай. Ну, давай. По-моему, это клево: мужчина, только-только вышедший из мерцающей Вечности, трогает груди, сделанные хирургами в комнатах из нержавеющей стали. Это как… расовая гармония.

Это еще и приглашение пополнить собой список встречных, в чью постель она прыгала, чтобы получить запретный, почти публичный оргазм и тем самым плюнуть в лицо своей бывшей церкви и своему бывшему отцу. Эти встречные, по словам Джеральда, частенько оказываются не на высоте, ибо не все, как он говорит дальше, готовы адекватно воспринимать ласки девицы, у которой пунктик на мести церкви и отцу и страсть которой происходит в значительной степени от колес в сочетании с шардонне из Хантер-Вэлли.

Поэтому я пячусь назад, рискуя сокрушить посуду, весь в ароматах корицы и уксуса, хотя руки мои так и тянутся сами выяснить, что в наши дни означают сиськи-первый-класс. Лина делает неуловимое движение рукой, расстегнув пуговку где-то в паху, и ее туго натянутая лайкра съеживается узкой полоской у нее на плечах, что, на мой взгляд, исключительно напоминает рептилию.

Она хочет сделать это для меня, потому что меня отобрало у матери правительство, которое она может назвать своим лишь с большой натяжкой. Она хочет сделать это для меня, потому что я коори, хотя она лишь с большой натяжкой знает, что это такое. Она не просто повинуется биологическому инстинкту, заставляющему ее искать оргазм. Не просто повинуется психологическому инстинкту, заставляющему ее отдаваться в кладовке, чтобы отомстить церкви и отцу. Она делает это ради меня. При этом она пыхтит мне в ухо, как паровоз на крутом подъеме в диснеевском мультике.

Я начинаю ласкать ее грудь, а это означает, что локти мои упираются в полку для специй, лязгая маленькими баночками японских приправ. И несмотря на то, что лязг этих маленьких баночек из Японии меня отвлекает, до меня все же доходит, что эта грудь обещает слишком много радости, чтобы над ней поработала одна Мать-Природа.