Энсон Кэмерон - Жестяные игрушки

— Кто знает, откуда приходят идеи? — спрашиваю я и снова пожимаю плечами.

— Я знаю, — говорит он. — И я рукоплещу тому, что флаг изображает место, а не какой-то там избитый символ. Это очень характерно для коори — свежий подход в области, где все скованы избитыми клише. Мне кажется, вы предлагаете настоящую психологическую карту Австралии. — Он снова затягивается сигарой, нимало не беспокоясь о том, куда выдыхает этот клубящийся комок голубого дыма.

— Что ж, спасибо, — говорю я.

— Несомненно, большую роль в этом сыграло ваше подсознание, — говорит он, словно невозможно представить себе, чтобы такая блестящая идея родилась в лобных долях моего мозга, явно не способных на серьезные размышления.

Поэтому я говорю ему: «Ну, может быть. Но знаете, мое подсознание работает обычно лучше в моменты затишья, когда над разрушенными вьетнамскими деревнями рассеивается дым. Дело в том, что я набрасывал эскизы этого флага, глядя на фильм с Сильвестром Сталлоне — где Слай надрал задницу целому гектару вьетнамцев. Набрасывал в промежутки между надиранием задницы. Которых, надо сказать, немного в случае, если Сталлоне свести с вьетнамцами. Можно сказать, задницу там дерут нон-стоп. Поэтому мое подсознание, должно быть, работало вхолостую в те редкие тихие моменты, когда деревни дымились».

Тони Дельгарно смеется. Мне он, пожалуй, нравится.

Абсолютный Рекс не смеется. Его рот открыт в ожидании сигары, застывшей на полпути к нему. Он смотрит на меня, и взгляд его ясно говорит мне, что он абсолютно не из тех, кто позволяет себя трахать. Он смотрит на меня в упор.

— Эти дымящиеся деревни, — говорит он, — должно быть, подсознательная метафора вашей собственной, туземной истории. И вьетнамцы здесь ни при чем. — Он закрывает этот вопрос как исчерпанный.

Он извиняется, и идет к трибуне, которую только что вкатили в зал, и поднимается на нее, и снимает очки, и стучит ими по своему пустому бокалу из-под шампанского, и делает это до тех пор, пока гомон в зале не стихает. Тогда он задирает подбородок и окликает задние ряды публики, застрявшие у бара: «Граждане грядущей республики, — дзынь, дзынь, дзынь очками по бокалу. — Граждане грядущей республики, прошу минуту вашего внимания». Наступает мертвая тишина. Тони Дельгарно вздыхает у меня над левым ухом, словно говоря: ну вот, начинается, поток бредовых идей, и твердолобых взглядов, и суждений, от которых волосы дыбом.

— Когда бы не отделка бардачков, ноги бы моей здесь не было, — шепчет он. — Бардаки, чтоб их.

— Сограждане, — объявляет Абсолютный Рекс. — Я счастлив представить вам финалистов конкурса по разработке нового флага грядущей республики. Прошу вас, вглядитесь в них хорошенько. Возможно, одному из этих пяти флагов будут спустя много лет отдавать честь миллионы граждан республики, которой сегодня нечем себя выделить, если не считать гордости и демократических устремлений.

Тони Дельгарно трогает меня за локоть и говорит: «Пойдемте-ка выпьем. Его близко к трибуне нельзя подпускать. Он как ребенок у дерева. Умеет залезать, но не спускаться».

Следом за ним я протискиваюсь сквозь толпу к задней стене После-какой-мать-вашу-военного зала, где устроен импровизированный бар. На таком удалении от Абсолютного Рекса его почти не слушают. Люди просто продолжают разговаривать, понизив голос. Не похоже, чтобы проблемы нового флага грядущей республики слишком уж волновали их. Это просто мотыльки, слетевшиеся на халявные крекеры «Джатц», и сыр кубиками, и шампанское, и пиво. А может, это беглецы — от вечерней домашней жизни. Они шепчутся под далекий рокот дождя республиканских идей.

— …можно надеяться, подняв новый флаг, мы дадим новый импульс не монархистам, которые не узнают прогресса, даже если тот вспрыгнет им на колени и будет лизать нос, но самой королеве, которая все свое правление провела, так сказать, задом наперед, делая публичные шаги только тогда, когда большинство давало ей понять, что от нее требуется. Ни одно британское правительство не позволит Ее Величеству принимать точку зрения меньшинства на проблемы далекой страны. Никогда. Если мы поднимем новый флаг, я уверен, Ее Величество будет действовать самостоятельно. Будет разделять и будет властвовать.

— Пива, — говорит Тони Дельгарно женщине за стойкой. Потом поворачивается ко мне с вопросительно приподнятой бровью.

— Угу, мне тоже, — говорю я. Она наливает нам пива, и Тони Дельгарно забирает у нее бутылку и снова поворачивается ко мне.

— Должно быть, интересно это: расти коори, правда? — и, прежде чем я успеваю ответить, продолжает: — В детстве я здорово заикался — вот это было интересно. То… То… Тони Да-Да-Дельгарно, — заикается он. — Меня так и называли: «Два-То-Тони». Это из-за того, что прежде, чем сказать «Тони», я всегда ухитрялся сказать два «то». Так что школьная жизнь у меня вышла презабавной. Все так и верещали: «Два-То-Тони! Два-То-Тони!» Детство у меня было хоть куда, — невесело подытоживает он. — Хотя, подозреваю, ваше еще круче. Забавно. — Последнее слово он произносит медленно, с глубокой иронией. Он делает глоток пива. — Готов поспорить, мы с вами вдвоем могли бы разделать всю эту республиканскую компанию под орех — с нашей-то многолетней боевой закалкой. — Он машет рукой в сторону толпы. — А ну, мочи их, — говорит он. — Заик и черномазых.

Похоже, за последние несколько лет я превратился в некое подобие магнита для всяких там убогих. Прибежищем разбитых сердец, и загубленных карьер, и разочаровавшихся в религии, и всяких прочих страдающих и обездоленных. Все они липнут ко мне; дабы я оценил всю тяжесть их невзгод. И так все время: люди, узнав, что я черный, спешат пожалеть меня, обсудить проблемы моей расы и кошмары нынешней истории. Но только в качестве прелюдии к тому, чтобы вывалить на меня свои проблемы. Теперь, когда я черный, всякая собака норовит поплакаться мне в жилетку.

— В детстве я не был черным, — говорю я ему, — меня сделали черным только когда я подрос.

— Как это вы ухитрились? — удивляется он. — В смысле, быть белым ребенком?

— Ничего я не ухитрялся, — отвечаю я. — Они сами. Я был тем, кем меня делали. И до сих пор тот… кем меня делают. Например, сегодня, насколько я понимаю, черный.

— Не понял. Кто делает?

— Ну, не знаю… Мои же братья. Братья-австралийцы. Сегодня они делают меня черным, а завтра — белым. Запросто. Как им удобнее.

— Ну, — говорит он, — я заикался. И мои братья-австралийцы сделали меня Два-То-Тони Дельгарно. И шпыняли этим. А потом сделали региональным менеджером по продажам крупной автомобильной компании. Просто надо пытаться самому их шпынять. Подняться на несколько социальных ступеней вверх. — Он фыркает с наигранной веселостью.