Энсон Кэмерон - Жестяные игрушки

Ночная птица кричит где-то на том берегу реки, в Новом Южном Уэльсе. Он снова сидит у костра напротив меня в своем старом шезлонге, и я вижу, как лицо его озаряется сполохами огня и подрагивает в мареве поднимающегося от костра теплого воздуха. Он берет свою банку, допивает остаток пива и кидает пустую жестянку в огонь. В темноте за ним чернеет на фоне ночного неба угловатый скелет комбайна «Саншайн», водительское сиденье которого промято задницами давно ушедших поколений. Его любимая штуковина, о которой когда-то думали, что она будет нужна им всегда.

— Так ты собираешься на церемонию? — спрашиваю я. — На презентацию флага?

— Хант, я постараюсь. Видит Бог, мне этого очень хочется. Да нет, я могу поехать, что бы там ни сказал этот чертов магистрат.

— Но ты просил выпустить тебя, или как там это называется?

— Ну да, да. Заполнил бланк официального прошения, по семейным обстоятельствам и все такое, и послал его факсом магистрату в Джефферсон. Он там рассматривает его. Даст мне знать о своем решении в установленном порядке. Да ну его к черту. Я не пропущу этого. Приеду, что бы он там ни решил.

— Да нет, не надо. А то еще в тюрьму загремишь, если будешь вести себя неосторожно.

Я не могу рассказать отцу теорию Два-То-Тони Дельгарно насчет конкурса. О том, что все мы, финалисты, — кость в общественном горле, поскольку представляем неприемлемые для большинства социальные группы. Он ведь уверен, что я добился успеха. Он гордится мной. Гордится настолько, что позвонил сестре и рассказал ей об этом. А может, не только сестре, но и кому-нибудь еще из ближайших друзей и родственников — позвонил под благовидным предлогом и выболтал новости о моих успехах.

— А что Кимико? — спрашивает он. — Она возвращается?

Я не отвечаю. У меня нет ответа.

— Так и ни слуху?

— Ничего. Я подумываю, не отправиться ли мне самому туда. Искать.

— Думаешь, тебе удастся найти кого-нибудь, если они не хотят этого? — спрашивает он. — Ты хоть представляешь себе размеры этого Бугенвилля? Насколько разные люди живут там? Если она пропала против своей воли, тебе ее не найти. А если она просто развлекается… ну, что ж…

— Мне кажется, я мог бы проследить ее путь, задавая нужные вопросы. Просто общаясь с глазу на глаз, переходя от одного к другому и спрашивая… мне кажется, ответы шаг за шагом приведут меня к ней. По цепочке, от одного ее собеседника к другому, понимаешь? Начиная с женщины за стойкой регистрации в мельбурнском аэропорту, потом стюардессы, которая проводила ее на борт, потом таможенника в Морсби, который проверял ее багаж… и так далее, и так далее… пока не доберусь до нее. От одного к другому. По цепочке. Главное, не пропустить ни одного звена. Хотя мне придется взять кредит в банке или что-нибудь в этом роде, чтобы добраться туда.

— Ты переоцениваешь своих собеседников. Вполне возможно, такая цепочка существует. Но видишь ли, информация, которую ты хочешь от них получить, — это валюта, ей просто так не делятся. Каждый второй, с кем ты будешь говорить, окажется ублюдком: он будет смотреть на тебя дурак дураком, придерживая ответы и выжидая момента, чтобы продать их подороже. И потом, как знать, не приведет ли тебя эта цепочка туда… ну, к тому, о чем тебе не хотелось бы знать.

Его рука то попадает в свет костра, то выныривает из него по мере того, как он закручивает штопор в пробку бутылки красного вина.

— Ты считаешь, ее уже нет в живых?

— Нет. Нет. Я так не считаю. Не знаю, зачем я тебе это сказал. Просто мне показалось, что лучше это сказать. — Пробка с чмоканьем вылетает из горлышка, и он откидывается назад в шезлонге, в темноту, оставив на свету только ноги в армейских бутсах. У голенища башмака на левой ноге чернеет его контрольный браслет. — Как давно она пропала?

— Она еще не считается пропавшей.

— Ну, задерживается. Это считается пока, «задержаться»?

— Угу. Не знаю. Она не назначала точной даты возвращения. Я не знаю, с какого времени считать эту задержку. Шесть недель. Два месяца.

Два месяца повисают в воздухе, словно знакомый по Библии контрольный отрезок времени. И если спустя трижды два десятка дней возлюбленные ваши не вернутся из этих темных кущ, молитесь тысячекратно за то, дабы попали они благополучно в руки Его, дабы сидели они по правую руку от Него в Спасении и Славе. Два месяца означают тот срок, до истечения которого родные и близкие против всякого здравого смысла цепляются за надежду, не желая, а может, и просто боясь отвернуться от такого прекрасного, утешительного мрака прошлого к беспощадному свету впереди. Два месяца. Колокол звонит, но я не слышу его из-за любви.

По ту сторону костра слышно бульканье: он наливает вино себе в стакан. Птица снова кричит у себя в Новом Южном Уэльсе, и на этот раз ей отзывается другая, из Виктории, из тающего островка леса.

— А что с тем типом, который настрочил на нее жалобу и заставил ее ехать туда?

— Уэстон Мунро. Тот еще хрен. Он прислал мне список тех, с кем общался. Тот же самый пароход, что высаживал его в Кангу-Бич, отвозил и ее. Пару дней она провела в Буине. Ее видели на рыбном рынке. Потом она собиралась ехать вдоль берега в Араву, где должна была встретиться с гидами, рыбаками… с людьми, связанными с Бугенвилльской Революционной Армией. Ну, с теми, кто может проводить к медным разработкам и показать, как партизаны отстреливают водителей карьерных самосвалов. И — ничего. Эти люди ее не видели. Местные власти тоже о ней ничего не слышали, но, с другой стороны, она ведь на острове нелегально… так что они и не должны.

— Стакан красного хочешь?

— Угу, спасибо. — Я слышу, как булькает вино в горлышке бутылки. Он встает, снова оказываясь на свету, и, обойдя костер, протягивает стакан мне, и я говорю ему «спасибо», и он возвращается на место, и садится в свой шезлонг, оставляя на свету только ноги в бутсах.

— Ну? И что еще? Неужели ее старик не может заставить свое правительство пошевелить задницей?

— Она же австралийка. А наше правительство не может сделать с Бугенвиллем практически ничего. Бугенвилль — это дипломатическая черная дыра для всех, не говоря уже о нас, колониальной силе. И с кем там говорить? Она исчезла в полнейшем хаосе. С точки зрения тамошних обитателей, дипломатия — это тарабарщина, плод дурацкой фантазии бледнолицых. — Я отпиваю вина.

Он не говорит ничего. В глазах его, направленных на меня поверх костра, играют отблески огня.

— И потом, ее там нет… официально. Все, что можно пока сделать, — это дать БРА понять, что за ними следят. Что обеспокоены. Хотя типам, которые заправляют БРА, кто бы это ни был, на беспокойство это в высшей степени начхать, как мне кажется.

— Ну и что ты собираешься делать, если так?