Энсон Кэмерон - Жестяные игрушки

Я разматываю полотенце с талии и начинаю хлестать по ним. Одним взмахом очищаю целые полки. Перепуганные косяки жестяных игрушек разлетаются во все стороны. Ржавые жестянки вспыхивают в пробивающихся сквозь листву лучах солнца, с негромким стуком, звоном и лязгом рикошетируют от стен и окон и затихают на светло-желтом ковре.

Смахнув их всех с мест, которые она для них выбрала, я стою нагишом, держа в руке полотенце. Порядок, отображавший географию и историю их происхождения, напоминавший ей, откуда они сюда попали и как она сама попала в эти места, полностью смешался. География и история ее путешествий. Они валяются на полу ржавым месивом павших животных и разбитых машин. Жестяные игрушки. Я стою посредине этого разгрома. Я все равно что мой отец, угнездившийся в поле мертвой и гниющей машинерии. Завязший в болоте ржавых машин, которые так много значили для давно умерших людей.

Я принимаю душ и одеваюсь в молескиновые брюки и джинсовую рубаху. Потом снимаю джинсовую рубаху и заменяю ее белой, бумажной, в светло-голубую шашечку, которая выглядит параднее, но слишком светлая для этих брюк, поэтому я снимаю их и надеваю другие, светлее. Куртку не надеваю — жарко. Галстуков у меня три штуки. Лиловый с огурцами, тартановый и полицейский из Южного парка. Я выбираю лиловый и, повязывая его, пытаюсь представить себе, что наденут в день своего возможного триумфа педик, лесби, лопух и киви. Возможно, галстук смотрится… ну… по-английски, по-клубному. Не тем, что положено надевать черному человеку на церемонию такого рода. Что ж, если они хотят видеть меня черным — а я подозреваю, что так оно и есть, — я их разочарую. И потом, этот галстук — Кимин подарок. Сделан в Киото, нашем городе-побратиме. Шелковый. А кому хочется выглядеть хуже других?

Я сую недопитый вечером кофе в микроволновку и завтракаю тостами с маргарином. Позавтракав, сажусь в «КОЗИНС И КОМПАНИЮ» и еду из Порт-Мельбурна в Южный Мельбурн. Порывы северного ветра гоняют по обочине и мостовой пакеты из-под чипсов и рваные пластиковые сумки. Во дворе перед эдвардианским особняком на Трайб-стрит почтенное семейство играет в крикет, — как и в любой другой день. Когда я проезжаю мимо, тощий мальчишка в мешковатых красных трусах подает мяч деду, и старик поднимает детскую биту, и выпрямляется, и счастливо улыбается, словно для него это великое достижение, начало какого-то нового этапа. Мальчишка отплясывает на лужайке победный танец и несется к деду, протягивая руки к бите. Он подпрыгивает и хватает деда за рубаху, требуя выигранное орудие. Старик так и стоит посреди лужайки, не двигаясь с места и не отдавая биту, видимо, пока его лицо не устанет от улыбки и счастье не сорвется с вершины, на которую вознеслось.

Нарушая правила, я паркую «КОЗИНС И КОМПАНИЮ» на боковой улочке у Сент-Килда-роуд и поднимаюсь на холм пешком. По дороге я задерживаюсь, перегибаюсь через чью-то невысокую, по пояс кирпичную изгородь, и меня тошнит бордовой жижей на растущие за ней мяту и петрушку. Я смахиваю рукой нити слюны, висящие у меня изо рта, и стряхиваю их с руки, и они щупальцами наматываются на мяту. Она придет… или не придет.

Я выхожу на Сент-Килда-роуд на полпути между Национальной Галереей и Часовней Поминовения. Самый широкий проспект Мельбурна уже заполняется народом. Он закрыт для движения за исключением древних, еще деревянных трамваев, которые со скрипом и шипением, то и дело звеня, пытаются пробиться сквозь толпу. Вокруг топчутся дети, лиц которых почти не видно за облаками розовой и голубой сладкой ваты. Над ними колышутся серебряные воздушные шарики, напоминающие пузыри, на которых в комиксах пишут мысли героев. Судя по этим пузырям, дети думают только о коте по кличке Гарфилд или о птичке Твити.

Я приехал немного раньше. Поэтому иду прогуляться к Национальной Галерее. Пруд здесь покрыт пятнами теней от деревьев, и от его фонтанов в толпу летят заряды влажного, с привкусом ржавчины воздуха. Посередине пруда стоит здоровенная трехногая тварь с головами на обоих концах, и из ее мозаичной шкуры там и здесь проглядывают глаза и морды. С обеих сторон от огромного плачущего глаза, который служит входом в галерею, висят транспаранты с объявлениями о предстоящих выставках, спонсируемых «Ле Меридьен», «Алиталией» и «Картье». Они трепещутся на северном ветру, колотясь о синюю облицовку фасада. Вдоль всего проспекта выстроились у обочины фургончики с мороженым, на боках которых словно рукой четырехлетнего ребенка намалеваны рожки эскимо и диснеевские персонажи. Из их громкоговорителей льются тренькающие, завлекающие детей мотивчики — точь-в-точь как в годы моего детства.

Я иду дальше. Между галереей и Центром Искусств стоит скульптура Виллема де Коонинга, бесформенная бронзовая штуковина размером с машину, больше всего напоминающая кратер горы Маунт-Сент-Хеленс, плюющийся в американцев раскаленной лавой. Перед ней с важным видом стоит, широко расставив ноги, человек с седым ежиком на голове. Обращаясь вроде бы к своей дочери, он на самом деле вещает целой толпе:

— Нет, правда. Думаешь, кто-нибудь ушел от этой штуки умнее, счастливее или несчастливее, чем был до прихода сюда? Попробуй кто из моих учеников явиться ко мне с таким, я дам ему миллион баксов на бронзу и выгоню вон — пусть попробует еще раз…

— Но, па-апа, — возражает дочь лет двадцати, — это же де Коонинг, деее… Коонинг, — и мотает головкой с капризно поджатыми губами в сторону толпы, словно извиняясь, что не знает, как поступать со старыми пердунами вроде этого. Лично я считаю, нужно поощрять их выступать и дальше — как знать, может, из них получатся первоклассные критики.

Напротив, через дорогу, в парке Королевы Виктории, стоит статуя метателя молота в момент броска, балансирующего на одной ноге, задрав лицо к небу и откинув назад мускулистое тело, чтобы справиться с центробежной силой молота, который у него украли. Этот молот всегда крадут. Без этого спортивного снаряда поза его кажется совершенно лишенной равновесия. Пустые глазницы смотрят в небо, словно спрашивая у Господа: что делать человеку, чтобы отвадить вандалов от краж его орудия труда? Чтобы стоять устойчиво?

За статуей, в густой тени платанов прячется длинный пруд с берегами, заросшими мохом, весь покрытый зеленой ряской. Полоска воды вымощена миллионами долек нефритовой мозаики, на которой ветер рисует извивающиеся полосы и завихрения, отчего пруд похож на зеленую мраморную плиту. Три лишенных тела крысиных головы плавают по этой мраморной поверхности у дальнего замшелого берега. Кажется, будто они приводятся в движение исключительно благодаря шмыганию носами и загребанию усиками, скользя по этому лишенному трения зеленому камню. Крысы среди бела дня. Вольготно плавающие в самом центре города, в разгар подготовки к празднованию Дня Австралии.