Меир Шалев - В доме своем в пустыне

— Хорошо.

— И не передразнивай.

— Хорошо.

Вот он я, пятилетний, — иду над пропастью. Вот пять женщин — десять спотыкающихся ног и пять заплаканных лиц: моя Мать, минуту назад похоронившая мужа, Бабушка и Рыжая Тетя, уже овдовевшие раньше, Черная Тетя, которая шагает рядом со своим мужем Элиэзером и знает — так она говорила мне многие годы спустя, — что тоже вскоре овдовеет, покинет Иорданскую долину и переедет в Иерусалим, в дом своей матери и сестры. А вот и ты, моя сестричка, — та, что вырастет и не выйдет замуж ни за кого. Четыре свадьбы отменит в самую последнюю минуту, когда уже были разосланы приглашения, и две из них — с одним и тем же беднягой («пусть радуется, что жив, и пусть скажет спасибо»), — который потом уехал в Австралию, чтобы посылать ей письма «из самого далекого далека».

Ее уши, жаловалась она, зазвенели от залпа солдат, стоявших над могилой Отца, и хотя ей было всего лишь три года и почти полстолетия прошло с той поры, она хорошо помнит, как они там стояли, и те залпы, с негодованием утверждает она, и поныне не перестают звенеть в ее ушах.

«И отца моего убили, и мне слух прикончили», — улыбаешься ты, добавляя, что в данном особом случае — и только в этом одном — ты сходна со мной: помнишь ощущения, а не слова, что гарцуют на них.

Когда мы вернулись домой, женщины пошли готовить закуски для тех, что пришли утешать. Я хотел помогать, но меня выгнали из кухни. Я позвал сестру в нашу комнату, но она осталась с ними. Лишь по прошествии лет я понял, что так, не говоря ни единого слова, ты сообщила мне, что отныне ты женщина среди пяти женщин нашего дома, а не дитя среди двух его детей.

Я пошел в кабинет Отца и, никого не спросясь, сунул себе в карман его фонендоскоп, а потом совершил поступок, о котором до сих пор никому еще не рассказывал. Я затолкал в его врачебную сумку свое белье, мыло с зубной щеткой, полотенце и смену одежды — я уже тогда был маленький аккуратист, — незаметно выскользнул из дома и отправился прямиком в Дом сирот.

— Чего тебе, мальчик? — спросил меня сторож у входа.

— Войти, — сказал я.

— У тебя есть здесь кто-нибудь?

— Нет.

— Так зачем тебе входить? Ты сирота, что ли?

— Да, — сказал я. — Он открыл ворота, но остался стоять на входе. — Мой папа умер, — сказал я.

— А мама у тебя есть?

— Да.

— Тогда вон отсюда! Валяй к своей мамаше, нахалюга! — разозлился он. — Ты что, пришел сюда детей дразнить, что ли? А ну, убирайся!

Я схватил ноги в руки и испуганно помчался домой. В квартире было полно людей. Друзья и подруги, родственники и родственницы, Большие Женщины и их сыновья, объединившиеся и пришедшие из своих соединенных квартир, — все слонялись по нашим комнатам и заглядывали в отцовский кабинет, где все еще царил тот же «полный балаган», что при жизни хозяина. И затем, вновь и вновь убедившись, что его нигде действительно нет, цоканьем сухих языков выражали удивление и уважение к нашей семейной судьбе, которая никогда не отказывается от своего и никогда своих не подводит.

Моего короткого отсутствия никто не заметил. Я положил вещи обратно в шкаф и, когда вошел в отцовский кабинет вернуть сумку на место, столкнулся там с Матерью. Она собрала несколько фотографий Отца среди разбросанных повсюду бумаг, и наваленных повсюду книг, и валявшихся повсюду носков и выставила эти снимки в большой комнате, чтобы утешители чувствовали себя удобней в доме покойного, чтобы их глазам было на чем задержаться, чтобы им было о чем говорить, когда им уже не о чем говорить.

Иногда, на обрядах воспоминаний Большой Женщины, с их загадками, и ответами, и смехом, и слезами, Черная Тетя имитирует слова людей, которые глядели тогда на нас и на те фотографии, и ты, которой было тогда всего три года, присоединяешься к ней, словно и ты помнишь:

«Вот он, в докторском халате».

«А вот он в Кастеле [90] Кастель — участок горной гряды, возвышающийся над дорогой Тель-Авив — Иерусалим. Во время Войны за независимость был объектом тяжелых боев, в результате которых был захвачен еврейскими войсками ценой больших потерь. , со „стеном“ в руке, в вязаной шапке».

«Посмотрите на нее, она еще не совсем соображает, что случилось».

«Она не плачет. Лучше бы она наконец заплакала».

«Такой молодой».

«И дети так на него похожи».

«А вот он, когда сам был ребенком, в Тель-Авиве, на море».

Всякий раз, когда я вижу, как личинки комаров мучительно извиваются в мелкой воде пустынных лужиц, я снова вспоминаю эти фразы. Сначала их звучание, а потом, с его помощью, их содержание.

Бабушка Майер, мать Отца, сидела сбоку, пила коньяк и время от времени бормотала: «Что вы на это скажете? Чтобы мать хоронила своего сына… Дус ист ништ нормаль» [91] Дус ист ништ нормаль — это ненормально (идиш). .

Ее губы и кончики пальцев были совершенно синие. На гору Герцля [92] Гора Герцля — главное военное кладбище в Иерусалиме. и обратно она ехала на голубом такси Хромого Гершона, который не взял с нее денег, потому что Отец спас его во время Войны за независимость, когда они были в Пальмахе [93] Пальмах (аббрев. «плугот махац» — ударные отряды, ивр.) — добровольческие регулярные подразделения Хаганы (см.) для выполнения особых заданий. .

А потом она вдруг встала и выкрикнула: «Я говорила ему не жениться на вас! — и тут же начала плакать: — Давид… Давид… сыночек мой…» Ее иврит был влажным, полным слюны и языка: «Мы даже помириться не успели…»

То был последний раз, когда я видел бабушку Майер, потому что после этого она снова поднялась и объявила всем присутствующим, что ее отца убили немцы, а сына убили еврейки, и, прежде чем кто-нибудь успел ответить, она вышла, и тогда Бабушка нарушила молчание словами: «Я не хочу больше видеть эту женщину здесь никогда. Ко всем нашим неприятностям, она еще и пьяница».

А много лет спустя, когда Большая Женщина села писать приглашения на нашу с Роной свадьбу, Рыжая Тетя сказала, что, несмотря ни на что, следует пригласить также бабушку Майер, и вообще, так она сказала, вы ведете себя некрасиво и по отношению к тем родственникам тоже, и вот тогда мы узнали, что бабушка Майер давно уже умерла. Но в детстве я получил от нее по почте несколько открыток и подарков. Она всегда писала одно и то же: «Рафаэль, ты и мой внук тоже… Что мне еще осталось от сына?.. Приезжай навестить меня в Тель-Авив. У тебя и тут есть семья, и еще здесь есть синее Средиземное море, которое очень любил твой папа. Возьмешь утром виноград и полотенце и пойдешь, как он, плавать».

Но я не умел плавать — и сегодня тоже не умею, — и я уже был внуком одной Бабушки, и этого мне было вполне достаточно. К чему мне весь этот балаган, а? Я был внуком и сыном, братом и племянником. Был куклой, и младенцем, и любимчиком — как правило, всех вас вместе, а иногда — каждой в отдельности, и мне было более чем достаточно. Я был Рафаэлем, и Рафинькой, и Рафи, и Рафаулем, и мне было вполне достаточно этих имен и вас пятерых — Бабушки, Матери, двух Теть и одной сестры, которые окружали меня, и кутали меня, и трогали меня, и играли, и воспитывали, и растили меня тем страшным, мучительным способом, лучше которого я не знаю для растущего мужчины.