Меир Шалев - В доме своем в пустыне

Бабушка позвала дядю Авраама, который пришел с Бородой и еще несколькими своими товарищами-строителями. Они снесли старые стены и поставили новые, оштукатурили их и положили полы, и вот так две наших квартиры соединились в одну большую, с гостиной, и комнатами для женщин, и одной кухней, и двумя туалетами, один — только для женщин и один — только для меня.

Все эти события, которые я страстно хотел увидеть, мне увидеть не удалось, потому что Рыжая Тетя не хотела находиться в доме, «когда „он“ поблизости». Она уехала со мной на несколько дней в мошаву Киннерет, к тете Ионе.

— Поезжайте, нечего вам тут крутиться под ногами, — сказала Бабушка.

— А почему она остается? — спросил я, указывая на сестру.

— Она помогает, — сказала Мать.

Все вещи связаны друг с другом. Кажется, я уже рассказывал об этой нашей поездке в Киннерет и о том, что тетя Иона жила в доме, который когда-то принадлежал семье Шифриных, рядом с тем домом, который когда-то принадлежал Дедушке с Бабушкой. С ней вместе жили ее мать и сестра, а также сын — мой однолетка. Он спал в кровати, в которой за многие годы до этого спала Рахель Шифрина, и я попросил у него разрешения тоже полежать в ней.

Земля в тени акации разворочена и перемолота копытами оленей и верблюдов, поэтому я сметаю в сторону засохшие катышки и колючие перекати-поле и снова черчу концом ветки маленькое генеалогическое древо с мертвыми мужчинами и живыми женщинами. Этот мой двоюродный брат погиб несколько лет назад во вполне предсказуемой и нелепой дорожной аварии, но тогда он был симпатичным и веселым мальчиком, который ходил со мной по всей мошаве, учил бросать камни, чтобы они долго прыгали по воде, и повел на красивое кладбище, что на самом берегу озера. Там, возле могил Дяди Реувена и Дедушки Рафаэля, у нас состоялся долгий разговор. Со стеснительностью детей, которые были сыновьями одной и той же семьи и подданными одной и той же судьбы, мы выведывали, кто из нас двоих больше боится смерти.

Мы вместе лазили на большой фикус, в тени которого моя Мать когда-то играла со своей подругой Рахелью Шифриной, вместе сходили в коровник, где Дедушка Рафаэль повесился на балке, и вместе убегали от Рыжей Тети, которой упорно хотелось в который раз сводить меня к тому двухэтажному базальтовому дому, что стоял в конце главной улицы мошавы.

«Дворец, — восторгалась она, — настоящий дворец!»

И в который раз пела мне свой противный тонюсенький «На берегу озера стоит дворец, полный роскоши», как будто в любую минуту из этого дворца к ней навстречу действительно должен был выйти новый муж — культурный, европейский, высокий и светлопиджачный, — который услышит ее чудовищное сопрано, поклонится ей поклоном британских Верховных комиссаров и пригласит войти.

Когда мы вернулись в Иерусалим, наша квартира была уже соединена со своей соседкой-близняшкой. Это показалось мне настоящим чудом. Я галопом пронесся по новым квартирным просторам и начал приставать с вопросами:

— Бабушка, это ты купила нам вторую квартиру?

— Это не она купила. Это моя невестка купила, — сказала Черная Тетя.

— Что, у нее так много денег?

— Достаточно.

План нашего квартала я тоже рисую на песке под акацией: с протянувшейся через него змеей грунтовой дороги и землисто-серыми квадратами жилых блоков, с Домом слепых, и Домом сумасшедших, и Домом сирот, и с нашим маленьким двором, и с третьим бвоком, в котором жили бвизняшки-бвондинки, которые не умеви выговаривать «эв», а рядом со всем этим я черчу план нашей сдвоенной квартиры, в которой я рос самым наилучшим образом, каким только может расти мужчина. Так мне легче описывать, так мне легче припоминать.

Мать и Бабушка жили в южных угловых комнатах, а между ними располагались гостиная и моя комната. А ты, паршивка этакая, оставила мне всех своих кукол, все игрушки и книги, пересекла коридор, присоединилась к ним и поселилась в комнате, что возле кухни.

Там, на северной стороне большой квартиры, находилась также «комната-со-светом», которая раньше была отцовским кабинетом, а возле нее — комната Рыжей Теги, которая раньше была кухней второй квартиры.

Черная Тетя присоединилась к нам через некоторое время после этого, когда и Дядя Элиэзер погиб тоже. Так была добавлена последняя деталь, и работа по составлению Большой Женщины была завершена. Отныне я стал сыном и внуком, братом и племянником, мужчиной, мальчиком и ребенком — лишнее убей! — для пяти женщин, что растили меня. Растили, трогали, соревновались и играли — меня, из-за меня, со мной.

Бабушка любила обоих своих зятьев и особенно Дядю Элиэзера. Однажды, во время очередной бурной ссоры, Черная Тетя крикнула ей:

— Какая же ты мать после этого? Ты сказала ему, чтоб он вообще на мне не женился! Думаешь, я не знаю?!

И Бабушка ответила:

— Должен же был кто-то сказать ему, что с ними приключается в нашей семье.

— Нашему Давиду ты небось этого не сказала! — кипела Черная Тетя.

И Бабушка ответила:

— Его мать ему сказала, а он не послушался ее слов, как Наш Элиэзер не послушался моих.

И действительно, Дядя Элиэзер не обратил внимания на предостережения своей будущей тещи. Ему было лет сорок — «настоящий старый холостяк», — когда он встретил Черную Тетю и влюбился в нее, и поскольку, будучи автодидактом, он разбирался также и в оптике, то сам признался, что никогда не видел ее такой, как она есть, а всегда «как через выпуклую линзу»: фокусируясь на увеличенном и горящем изображении одной-единственной женщины.

«Сорока с лишним лет жизни мне безусловно хватит, если последние будут прожиты вместе с ней», — сказал он Бабушке.

И действительно, через несколько лет, прожитых вместе с Черной Тетей, судьба, которую Дядя Элиэзер сам навлек на себя, воплотилась в образе вспыльчивого племенного быка из кибуца Афиким, который придавил его к стене в загоне для случки. Я уже рассказывал об этом? Дядя пытался ухватиться за столб, упал на землю и, когда бык отступил, пополз в угол загона. Со стороны казалось, что он остался невредим. Все думали, что он тут же придет в себя и поднимется. Но те двое, что участвовали в этом происшествии, знали и поняли. Бык понял, что выполнил свое дело, отступил и мигом успокоился. А Дядя Элиэзер улыбнулся гримасой боли и покорности приговору и стал судорожно глотать и задыхаться, потому что кровь уже покинула его внутренние органы, и поднялась, и залила полость его легких и живота. В какие-то несколько секунд пламенная рыжесть его волос стала обычной, возвещающей о смерти, темноволосостью его сестры. Он повернулся на бок, подтянул колени к груди и умер.

Я не вполне уверен, но мне кажется, что из всех четырех Наших Мужчин, портреты которых висят на стене в коридоре, Дядя Элиэзер — единственный, кто правильно понял последние секунды своей жизни и сказал себе: «Вот, сейчас я умираю. Вот то, что происходит со мной сейчас: дыхание быка на коже моего живота, бульканье крови внутри моего тела, вкус пепла у меня во рту — все это моя смерть, МОЯ смерть». И осознал, что онемение, расползающееся по его телу, и приятная слабость от потери крови, и холодок угасания в кончиках пальцев и корнях волос — не признаки неожиданного заболевания или стремительного старения и не последствия отчаяния, или сна, или каких-либо излишеств, а попросту смерть, обыкновенная смерть Наших Мужчин, прибирающая в свой мешок то, что ей положено.