Меир Шалев - В доме своем в пустыне

— Вот, пожалуйста, создай здесь семью из одних женщин, с таким дурацким языком, — сказала сестра.

— А ты? — спросил я.

— Я — женского рода.

— Да нет, что с твоими месячными, дебилка?!

— Мои месячные? Ты ведь жил здесь когда-то. Ты что, слепой был? Не понимал, что вокруг тебя происходит? Когда я присоединилась наконец к нашей женской компании, они все скакали от радости, а когда я осталась последней знаменосицей, они словно с ума посходили от злости. Ну, а сейчас уже ни у кого нет ни «тинков», ни «тонков», только Рыжая Тетя по сей день продолжает делать вид, будто у нее еще что-то есть. А поскольку у нее нет ни месячных, ни тампонов, потому что она их ненавидит, она каждый месяц забивает нам всю канализацию ватой.

Я вдруг ощутил жгучую потребность в мужчине. Я встал и отправился во двор дяди Авраама.

Однажды, когда я шел из школы и завернул, по своему обычаю, к дяде Аврааму и мы с ним ели тот «бутерброд каменщиков», подобного которому нет нигде в мире, мы вдруг услышали снаружи громкие крики. Крики незнакомого мужчины и крики какой-то очень знакомой женщины, голос которой нам не сразу удалось опознать из-за ужаса, который в нем звучал.

— Предательница! — орал мужской голос. — Курва!

— Зверь, зверь, зверь… — вопил голос женщины.

— Когда наши парни гнили на Русском подворье, ты рассиживала в кафе с англичанами! «Пимс» [106] «Пимс» — английский слабоалкогольный коктейль. ты с ними пила, сука!

Я хотел было спросить Авраама, что такое «Пимс», но, взглянув на него, испугался: его лицо так побледнело, что стало белее даже лежавшей на нем каменной пыли, и шея его так вздулась, напряглась и затвердела, что он не мог повернуть голову. «Помоги мне, — прошептал он. — Со мной иногда так бывает, что, когда я сильно злюсь, я становлюсь как камень».

— Чего вы еще от меня хотите?! — визжал тонюсенький женский голос. — Он уже умер, он умер, чего вы еще от меня хотите?!

— Это она, Рафаэль, — прошептал дядя Авраам. Его тело дрожало от не находившей выхода силы. — Рафаэль, помоги мне встать, пожалуйста… — простонал он.

Снаружи послышался звук удара, сопровождаемый нечеловеческим воплем:

— Авраам… Авраам… Авраам… Они опять меня убивают…

— Быстрей, Рафаэль! — проскрежетал он. — Быстрей, дай мне мою баламину!

Жилы на его шее и вены на могучих руках вздулись, как канаты. Опираясь правой рукой на мое плечо, а левой — на толстый стальной лом, он с огромным усилием встал на свои тоненькие ноги каменотеса и заковылял в сторону ворот.

— Тебе не волосы нужно было отрезать, а всю голову! — орал мужской голос.

Я бросился вперед, открыл ворота и выбежал за дядей Авраамом в переулок. Рыжая Тетя лежала на животе на тротуаре, словно раздавленная машиной кошка, и все лицо ее было в грязи, смешанной со слезами, слюной и кровью, что текла из рассеченной нижней губы. Ее платье, то самое, небесно-голубое, было порвано и тоже испачкано, а на ней верхом сидел нападавший, незнакомый мне низкорослый мужчина, и уже замахивался снова ее ударить, когда подоспевший к месту дядя Авраам с силой схватил его за руку.

— А, поганый пес… — прошипел коротышка. — Мы и тебя не забыли!

Бледно-пыльное лицо дяди Авраама напряглось и собралось морщинами.

— Это ты кого тут называешь предательницей и курвой?

Его рука поднялась уверенно и плавно, и баламина, описав в воздухе идеальный круг, опустилась. Свист. Удар. Мои глаза и уши не верят тому, что я помню: мужчина упал на землю с раздробленной лодыжкой.

— Это ты на кого тут поднимаешь руку? — снова простонал каменотес. — На женщину? Сам ты пес!

Мужчина раскрыл рот, словно собираясь что-то ответить, но боль уже ворвалась в его мозг и задушила слова. Он был бледен, как мертвец. Его веки и нога судорожно дергались. Я посмотрел на него и на Авраама и понял, что это не первая их встреча. Что-то отработанное и отшлифованное было и в крике, и в падении, и в ударе, и в наклоне.

— Хочешь и матракой по голове получить, как тогда? Или с тебя достаточно? — спросил Авраам.

У меня вдруг закружилась голова, а дядя Авраам, словно выполняя тайную церемонию, известную всем ее участникам, выпрямился и протянул руку Рыжей Тете, но та отшатнулась от него, откатилась в сторону, поднялась сама и, ни на кого не глядя, побрела, пошатываясь, прочь.

— Куда ты идешь! — крикнул Авраам. — Зайди домой, сполосни лицо, ты не можешь так идти!

Рыжая Тетя обернулась.

— Куда это «домой»? Куда это «домой»? — прошипела она, как змея. — Где это «дом»? Я не хочу от тебя никакого дома, ничего… ты ничем не лучше, чем все они, понял, пес поганый?

И неожиданно бросилась на него с какой-то жуткой ненавистью. Она была высокой, и дядя Авраам, слабые ноги которого не ожидали нападения, упал на спину, и тогда она вспрыгнула на него и стала колотить кулаками по его каменной груди и толстым костям черепа.

— Но он же тебя спас… Ты сама позвала его, и он пришел и спас тебя… — закричал я. — Почему ты не говоришь ей, что это ты ее спас?

Но они не обращали на меня никакого внимания, целиком поглощенные своим делом. Рыжая Тетя била его и плакала с закрытыми глазами, а дядя Авраам, тоже закрыв глаза, молча принимал удары и только время от времени стонал: «Это был несчастный случай…» — до тех пор, пока она не встала с него и пошла, качаясь, по переулку, а Авраам, оттолкнув мою протянутую руку, тоже поднялся, пошатнулся, чуть не упал, выпрямился, заковылял к своему дому и исчез за хлопнувшими воротами.

Тем временем в переулке появился Хромой Гершон на своей голубой «де-сото», увидел лежащего на земле, окровавленного, стонущего коротышку, сказал: «Так тебе и надо, говнюк, скажи еще спасибо, что не убили», — и, взвалив его в свою машину, повез в амбулаторию, что возле бакалейной лавки. Я бросился догонять Рыжую Тетю, чтобы провести ее домой, но увидел, что она уже открывает дверь нашего дома, и, не ожидая, пока женщины начнут выпытывать у меня, что с ней случилось, почему она плачет и кто ее избил, развернулся и побежал обратно к дому Авраама.

Ворота были заперты. Я подпрыгнул изо всех сил, ухватился за верх каменной стены и подтянулся, как это делала Черная Тетя на больших воротах Дома слепых. Поднялся, уселся, заглянул.

Мертвая тишина царила во дворе. По тротуару проходили люди, на главной улице протарахтел далекий «шоссон», где-то прокричал ворон, и в воздухе захлопали крылья голубиной стаи, которая обычно собиралась возле мельницы, что по другую сторону квартала. Но двор Авраама-каменотеса, точно островок тишины, не издавал ни единого звука. Ни камня, ни человека, ни железа.

Авраам лежал, весь дрожа, на ступеньках маленького каменного дома, его руки были протянуты к порогу вечно закрытой двери. Из-за высоты стены и из-за нежности своего возраста я не мог разобрать, то ли он видит сны наяву, то ли плачет во сне. Долго лежал он так, но в дом свой, в свой запертый каменный дом, так и не вошел.