Меир Шалев - В доме своем в пустыне

Я почувствовал, что он не прочь посидеть с нами, попить чаю, поглазеть на нас, прикинуть про себя, кто мы друг другу, провести часок в разговорах пустыни и случайно повстречавшихся людей. Но глаза Роны сказали ему, что в этом широком вади нет места для второй пары, и он поспешил сообщить, что должен ехать дальше, потому что в здешних местах прошло особенно много воды и снесено много дорог.

— Так я рассчитываю, что вы сами откроете этот ручей, а мы тогда отправимся по другим местам, — сказал он. — Только ты уж клади время от времени пару-другую камней друг на дружку, обозначить переправы, — попросил он. — Чтобы мне тут разные типы из Тель-Авива не лезли прямо через валуны, и не заливали их машинным маслом, и не размазывали бы по ним грязные следы своих шин.

Рона засмеялась.

— Разные типы из Тель-Авива, — повторила она его слова.

В ту ночь, там, где каменные стены большого вади сходились друг с другом, ее пальцы прокладывали переправы на моей коже. Ее зубы оставляли болезненные следы в моем затылке. Ее руки насыпали на моей спине маленькие курганы из гальки.

— Чтобы мне тут разные девки из Тель-Авива не лазили повсюду и не оставляли свои следы.

— О каких девках ты говоришь? — простонал я. — Кто вообще смотрит на меня? Кто вообще знает, что я существую?

Она вдавила камешки в мое тело, сильно-сильно, так что я застонал и задрожал от холода и боли:

— Чтобы мои вмятины остались здесь навсегда. Как те вмятины от твоих плечей и зада, которые ты оставил в моей кровати.

Черно-белая птица, похожая на маленькую монахиню, трепетала в воздухе, дизельный двигатель удовлетворенно урчал. Пикап на жестких рессорах подпрыгивал на старых замшелых глыбах и осторожно скользил по новым уступам из песка и глины, которые вода в своем беге прорезала на дне вади и которые теперь разваливались от укусов зубастого рельефа шин.

Взвился неожиданный песчаный смерч, и Рона вынимала пылинки из моих глаз. Ее раздвинутые губы лежали на моих веках, ее влажный язык раскрывал и вылизывал их, высасывая крупинки пыли и мои слезы.

— Видишь? — показал я ей, когда ко мне вернулось зрение. — Вот, что я здесь люблю, вот эти мои валуны посреди склона, что сорвались с вершины утеса, но до самого низу, до дна вади, так и не смогли добраться.

— Ты всегда и во всем любил и видел только самого себя, — сказала она. — Но Бог с тобой. Я тоже люблю это, и себя, и тебя.

Возле белых скал, что вблизи камнепада, я взобрался на берег, остановился и выключил мотор. Вот теперь тихо. Пара моих друзей — сверкающих мрачным блеском пустынных ворон — кувыркались в воздушных потоках, временами застывая на месте, точно две черные дыры, которые кто-то вырезал в голубой стали неба, а потом снова принимались носиться туда и сюда, то взлетая, то опускаясь к земле.

Я вышел из машины. Некоторое время вороны смотрели на меня в надежде заполучить остатки пищи, покрикивая мне с поощрением и мольбой, а друг другу — с нескрываемым сомнением, и в тишине, которая была чиста и прозрачна, их взлеты и приземления точно воспроизводили рисунок их голосов.

Поскольку я всегда останавливаюсь именно здесь, в одной и той же точке, я закрыл глаза и, как слепой, зашагал по своему постоянному маршруту в сторону камнепада. Дюжина серых шагов скрипучего щебня от пикапа до песка. Двадцать желтых шагов шуршащего песка до изрезанных каменных глыб. Пятьдесят белых спотыкающихся шагов обнаженных камней до края пропасти.

Зачем тебе эти странные игры, Рафаэль, а?

Я остановился и открыл глаза. Я пришел, учительница, я пришел. Вот он я. Точно на краю обрыва. Когда-то я лежал здесь на спине, свесившись в бездну от пояса и выше, а Рона сидела на моих бедрах и приковывала меня к жизни и к земле.

«Со мной ты не умрешь никогда», — сказала она.

Русло вади врезается здесь в белую скалу, его застывший головоломный прыжок членится ниспадающей чередой каменных бассейнов и, огладив округлости стен, приземляется в продолженье ущелья. Лужицы, которые образовались во впадинах белых скал, зеленят и возвращают мой взгляд. Пойманная ими вода смирилась со своей участью. Ей суждено видеть под собою пропасть и не иметь возможности в нее рухнуть. Она вновь испарится, вновь сгустится, вновь разнесется ветром и прольется на землю дождем.

Вниз-вниз спускался я по окружной тропинке к подножью камнепада. Огромное сожаление нарастало во мне, что я не был здесь ночью и не видел, как наводнение надвигалось, пенясь и взрываясь в своих падениях. Ведь ты же проснулся от раскатов грома, корил я себя, ты же слышал шум ливня, ты же знал, что происходит снаружи, — и остался в постели!

Неужто я боялся? Потоки, прошедшие здесь ночью, вырыли большую яму в мягких наносах, скопившихся под водопадом, и прямо у подножья утеса камни и вода, время и настойчивость образовали что-то вроде огромной, разинутой пасти.

Медленно-медленно, с осторожностью, к которой приучаются мужчины нашей семьи, забрался я внутрь. Большая скала висела в глубине зева, словно язычок в горле чудовища, и счастливые капли, которым удалось улизнуть из тюрьмы расположенных выше бассейнов, капали с потолка.

«Тинк, тинк, тонк… — говорили они. — Тинк, тонк, тонк…»

Нежная мольба их ударов выбила под ними на дне маленькие прозрачные лунки, увенчанные мягкими зелеными водорослями. Зимой, когда капли дождя стекали по оконным стеклам, я сидел с Рыжей Тетей в ее комнате, каждый из нас выбирал себе каплю, и мы заключали пари: чья стечет первой. Она всегда побеждала. Ее капля всегда находила особый способ присоединиться к другим, вырасти и помчаться вниз-вниз с новообретенной, ускоренной тяжестью.

К древнему нагромождению камней, что на дне водопада, присоединились несколько новых, которых не было во время моего предыдущего посещения. Когда упадет и этот каменный язычок? Когда закроется надо мною это скальное нёбо, уступив тяжести воды и ее страсти опускаться всё ниже?

Дрожь прошла по моему позвоночнику. Я выбрался из каменной глотки обратно в русло вади и вернулся назад по своим следам. Снова взобрался на вершину камнепада, растянулся на обнажившейся наготе белого утеса, закрыл глаза и взмолился о приходе сна.

— А что она делает? — снова спросил я за ужином, над большим летним салатом из овощей, черных маслин, крутых яиц и овечьего сыра.

Я был тогда примерно одиннадцати лет, уже свободный от ограничений младенчества, но еще не отмеченный приметами возмужания.

— Что она делает? — подчеркнул я это «она» и показал вилкой на Рыжую Тетю.

— Что это значит: «что она делает»? — спросила Мать.

— Ну, вы работаете в школе, и на мельнице, и в рассаднике, Бабушка работает дома, а что она делает?