Меир Шалев - В доме своем в пустыне

Стриженая голова Рыжей Тети опустилась так, что почти коснулась тарелки. Только ее щеку я видел, стынущую и бледнеющую.

— Не беспокойся, Рафи, — сказала Мать. — Она делает достаточно. Каждый из нас вкладывает свое, и она тоже.

Целыми днями Рыжая Тетя сидела, закрывшись у себя в комнате, примеряла голубые платья и бежевые пиджаки, всматривалась в свадебное приглашение, выпущенное Верховным комиссаром, и гладила им свою грудь, перебирала старые фотографии, которые доставала из коробки, и заучивала старые письма, которые уже читала и знала на память. Иногда она приглашала меня посмотреть ее альбомы художников-импрессионистов: «Присмотрись внимательно к этим картинам, Рафаэль, Наш Эдуард говорил, что так видят мир мужчины».

Ночи напролет она ходила вдоль стены коридора, туда и обратно, по дорожке, которую ее ноги вытоптали между кухней и туалетом, пока и сама уже перестала понимать, рвет ли ее, потому что она ест, или она ест, потому что ее рвет.

На мой, мужского рода, детский и наглый взгляд, это выглядело так, как если бы Рыжая Тетя только и знала, что поедать и вырывать, запоминать и тосковать, да рассказывать об изысканных манерах и вежливости сэра Алана Каннингема и его супруги, присутствовавших на ее свадьбе лично, — и больше не делала ничего.

— Так что же она делает?

— Все, что мне велят, — сказала вдруг Рыжая Тетя тонким, как у девочки, голоском. — Если бы я была мужчиной, я могла бы умереть, и кончено. Но что поделаешь? Я всего лишь женщина.

— Ну, вы… ша… хватит уже, — забеспокоилась Бабушка. — А ты замолчи и перестань к ней приставать.

Несмотря на танцы, и укрепление памушек, и игры в лото, и разговоры с семейными викторинами, и вопреки декларациям о женской дружбе, якобы царящей в доме, все знали и помнили, что Рыжая Тетя — не «родственница по крови». Этот титул полагался только Бабушке, двум ее дочерям и ее внучке, и каждая из них сумела возвести вокруг себя оборонительные укрепления, необходимые одинокой женщине: Мать была защищена стеною книг и покровом затворничества, Черная Тетя — копьями своей силы и своей независимостью, моя сестра — юмором и насмешкой, ее щитоносцами; а Бабушка — ее стремлением руководить, организовывать и заправлять деньгами, которое было омерзительно всем, хотя никто не мог отрицать его пользу. В то же время Рыжая Тетя, «просто родственница», барахталась, запутавшись в паутине своей зависимости и связанная своей благодарностью. И не раз, когда она пыталась взбунтоваться — тайком, «чтобы ребенок не слышал», — мне удавалось подслушать, как Бабушка кричала на нее: «Если хочешь жить с нами, дорогая моя, так изволь делать то, что тебе говорят!» Но тогда я еще не знал, о чем они говорят, о каком темном ужасе.

Что касается меня, то распределение обязанностей было весьма четким. Никто не устанавливал законы, и никто не публиковал постановления: «Женщины не нуждаются в этом, — сказала ты мне однажды, — они просто знают». Например, купать меня в ванной разрешалось только Матери, тогда как остальные в это время стояли вокруг, одни поближе, другие подальше. Угри на моей спине выдавливали только Черная Тетя и моя сестра. Когда я был младенцем, меня кормила Бабушка, экономно и бдительно соразмеряя движения кормящей ложечки, чтобы ни единой капли не растерять впустую. Черная Тетя играла со мной, позволяла мне мыть с ней пол и привлекала к участию в ее эскападах. Сестра смотрела на меня, насмехалась надо мной и помнила вместо меня, и даже сегодня, стоит мне попросить, готова спеть ту мою любимую песенку, ту самую, которая, я уверен, была сочинена еще большим забывакой, чем я:

Рыжая Тетя просила, чтобы ей тоже разрешили ухаживать за мной, и Бабушка позволила ей будить меня по утрам и проверять, не слишком ли горяча вода в моем тазу для купанья. Но ей было запрещено — запрещено не словами, но взглядами, и дыханьем, и неуступчивостью тел — проверять, «не покраснело ли у него» в разных местах.

«А мне она как раз интересна, — сказала ты мне однажды, когда я пожаловался, что Рыжая Тетя навевает на меня скуку. — И мне особенно нравится, как она ест, и тут же бежит вырвать, и возвращается, и говорит (и тут ты воспроизвела обиженное выражение беспомощности на лице Рыжей Тети): „Я опять-таки вырвала“. И мне нравятся ее манеры и ее рассказы — как женщина должна присобрать свое платье, когда мужчина пододвигает ей стул».

Пока в один летний день, из тех приятных хамсинных дней, что перед праздником Шавуот [112] Шавуот — праздник, отмечавший начало приношения в Храм первых плодов урожая; отмечается во второй половине мая или первой половине июня. , не произошел странный случай: я встретил Рыжую Тетю рядом с домом Авраама.

По-моему, я учился тогда во вторую смену, потому что помню, что солнце было уже низко и светило мне прямо в глаза. Рыжая Тетя спросила меня, всегда ли я хожу этим путем.

— Да, — ответил я ей. А про себя подумал: «Как будто ты сама не знаешь!»

— Почему именно здесь?

— Потому что по дороге я навещаю дядю Авраама.

— Опять Авраам?! Что ты делаешь у него все время?

— Смотрю, как он работает.

— Что тут смотреть? Обыкновенный простолюдин. Сидит себе и разбивает камни.

Я сделал глубокий вдох, улыбнулся и произнес одну из его фраз:

— Камни — это не женское дело.

— Ах, Рафаэль… Рафаэль… — улыбнулась Рыжая Тетя улыбкой многоопытной женщины, которой она осмеливалась улыбаться только наедине со мной, когда поблизости не было ни Бабушки, ни Матери, ни Черной Тети. — Нет такого в мире, что не было бы женским делом. Ты что, думаешь, что женское дело — это только цветы, и сервизы, и духи, и платья, и дети? Понимаешь, — она наклонилась, и ее голова, этот милый цветок, закачалась надо мною, — война — это тоже женское дело, и погода — женское дело, и птицы в небе — женское дело, и даже ваши камни, которые вы сидите себе и разбиваете, — это тоже женское дело. — И она крепко схватила меня за руку. — Всё на свете — женское дело, и ваши мужские дела — это тем более женское дело.

Мы шли рядом, и я знал, что ей кажется, будто мы идем под руку, и мне это почему-то нравилось. И получилось так, что спустя некоторое время Рыжая Тетя вдруг обнаружила, что стоит у входа во двор ненавистного душе ее.

Она отступила. По другую сторону стены звучали чистые колокольчики зубила, которые усилились и тотчас замедлились, когда я открыл ворота.

— Ты тоже хочешь зайти? — спросил я ее.

— Нет!

— Кто там? Рафаэль? — крикнул дядя Авраам из глубины двора.