Олег Тарасов - Боги войны в атаку не ходят (сборник)

— Знаю, — печальным, созвучным эхом отозвалась Рита и очень пытливо посмотрела на Фалолеева.

Теперь, после неожиданно откровенного монолога, он не казался ей таким уж страшным, отталкивающим, наоборот, обнаружилось какое-то сближение душ.

Фалолеев хотел было сгоряча сказать, что то одиночество, которое свалилось на него, более ни один человек на свете не способен осознать, пережить, поскольку проявилось оно в столь крайних чудовищных формах, каких и на сто миллионов одиночек не сыскать, что его одиночество густо пересыпано таким унижением, таким страданием, какие большинству людей до конца жизни неведомы будут, что одиночество это треклятое, одиночество ползучее, его характеру, весёлому и общительному, хуже яда смертельного, хуже удавки! Он хотел было сказать, что многие живут в одиночестве, живут и здравствуют, ибо как-то свыклись и чем-то утешились, но его, Гену Фалолеева, нестарого ещё парня, одиночество измотало, иссушило, доконало до смерти!

Всё это складно и живописно состроилось в мозгу его, так как было не придумкой, а выстраданной действительностью. Он вобрал побольше воздуха, чтобы до конца поведать о своём тягчайшем и неповторимом одиночестве, как вдруг замер — что скажет Рита на такое жалобное эгоистичное признание?

Но вытянутая им из глубин страдающей души боль уже не могла так просто вернуться обратно, и Фалолеев неожиданно зарыдал в голос. Страшен он был — покалеченный, опустошённый, весь в слезах; сжимавшиеся в спазмах уродливые шрамы и морщины вовсе делали это зрелище невыносимой пыткой. Не зная, что делать, Рита окаменела от сострадания.

— Мне хоть какая-то зацепка в этом мире нужна! — Фалолеев трясся от рыданий и стучал ладонями по своей голове.

Слёзы лились всё больше от нарастающей жалости к себе, от того, что жалость эта была не накрученной фантазией или истерической блажью, а самой что ни есть оправданной материальной силой, и от того, что никому прежде он так откровенно слёз не показывал. Он держался от подобных излияний души до тех пор, пока судьба не свела его с тем самым человеком, что мог ему действительно помочь.

Рита протянула к его голове дрожащую горячую руку, а он. почувствовав прикосновение, опустился перед ней на колени. С нежностью ухватил он другую её ладонь и стал целовать потрескавшимися губами словно в припадке.

— Я не представлял!… я не ценил… не дорожил! — со слезами, взахлёб понеслись признания Фалолеева в своей былой вине. — Прости! Прости!

Его вдруг окатил запах Ритиных волос, лёгкий, маслянистый запах её духов. Он, давно отрешённый от такой дивной роскоши интимного бытия, жадно вдохнул аромат женщины и, поражённый новым открытием его существования, как молнией, едва не лишился чувств.

— Боже, — тихо, по-щенячьи заскулил Фалолеев, — за что мне всё это?! Где для меня на этом свете душевная теплота?! Где человеческое участие, где любовь? Я — несчастное тело, ждущее смерти под пытками одиночества!

В трагичных признаниях Фалолеева не было преувеличения, и жалость, клокочущая в Рите, снесла все прежние границы сдержанности. Перебирая пальцами на блестящей голове несчастного гостя, Рита принялась поливать её такими же горькими слезами отчаяния.

— В меня труд вложить, я встану на ноги, встану! — Фалолеев поднял на неё умоляющий взгляд, прохрипел сквозь слёзы: — Не пожалеешь! Преданной собакой… до последней минуты!.. — в безумстве тискал он её мягкую руку: то целовал, то прижимал к своему изуродованному лицу. — До скончания века не оставлю! Поверь! Рита, поверь!

— Не сейчас, Геночка, с ответом, не сейчас, — только и шептала Рита на умоляющие призывы стать ему женой.

Её вдруг прострелила тревожная мысль, что сочувственные жесты сейчас взорвут в безумстве их обоих, — она в страхе откинула голову, назад, к стене, и потянула из объятий Фалолеева руку.

На её счастье, громкие рыдания взрослого дяди привлекли любопытного Егорку, он приоткрыл на кухню дверь и вошёл.

Рита в эту ночь почти не спала, металась в поисках спасительного варианта, терзала себя долгими размышлениями. А что, если Гена её судьба? Не шикарная, не сказочная, но та самая, сермяжная, предначертанная судьба, от которой не уйти, не отвязаться, не убежать! Да, Гена не сулит ни видом своим, ни здоровьем кисельных рек и молочных берегов, но у неё сейчас легче, что ли, жизнь устроена? Она в квартире, как ни крути, одна, без половинки и, скорее всего, обречена быть одной, поскольку ничто не предвещает перемен. К тому же на свете есть такое чувство, как любовь; такая сильная любовь, как к Гене, к ней больше не приходила и придёт ли вообще? А он… ведь спустя столько лет он нашёл именно её! Именно у её ног он только что лежал и умолял о прощении, умолял соединиться.

Может, его былые нечеловеческие страдания, его приезд — искупление для них обоих? Он когда-то отвернулся от неё и… никуда не делся. Судьба — то ли злодейка, то ли въедливый бухгалтер — привела его как миленького обратно. А если она даст от ворот поворот, кто знает, какой итоговый счёт предъявят на её долю? Не выйдет ли такая же насмешка?

Боже, почему в этом мире нет никакой однозначности? Словно кому-то интересно дразнить, заманивать вариантами, мечтами простого бедного человека, вроде как выбирай, чадо земное, что хочешь, что более любо тебе, а мы посмотрим, какова на вкус у тебя каша заварится, посмотрим, куда твои дорожки-стёжки приведут! Там, наверху, кому-то очень интересно следить за бесконечными человеческими мучениями, за горемычными людскими петляниями, а здесь, на земле, в полном неведении, в полном душевном сумраке каково?! Каково выбирать?

Семь лет назад противостояли друг другу дерзкая, завлекающая красота Фалолеева и её безоглядная любовь… Ничего не сложилось. Теперь чьей-то высшей волей поменяны места: супротив запоздалой, покаянной любви Фалолеева — её ухоженность, женский цвет, сила материнства. И что выбирать, что предпочесть? Какой шаг ей отзовётся счастьем?..

Схожие мысли одолевали и Фалолеева. Он думал о том, сколь запутанной выходит человеческая жизнь и как мало по-настоящему значимого, истинно ценного, играет в ней красивый внешний облик. Броская, обворожительная красота услаждает взор, потрафляет самолюбию, доставляет несомненную приятность и даже бросает в азартную, безрассудную дрожь, приключения, но стоит копнуть глубже — и вот открытие: мир держится на чём-то более вечном!

Вон, бывают старики — Божьи одуванчики, трясутся друг над другом из последних сил, как над тончайшим хрустальным сосудом. Разве ж менее ценно для них выжатое временем жалкое, морщинистое лицо спутника, чем то давнее, цветущее молодостью, красотой? Или сгорбленное, обессиленное, одной ногой ступившее в могилу тело хуже, чем тело юношеское — бодрое, гладкое, налитое сил?!