Василий Аксенов - Логово Льва. Забытые рассказы

– А я про уток, утконосов и упырей.

Тропинка, покрытая желтыми листьями, увела их в лес, под сень огромных сосен и пихт. Замшелые валуны нависали над тропинкой, а с другой стороны шумела река – то где-то совсем рядом клокотала, то уходила глубоко вниз.

Ушаков и Ожегов, частые посетители лесопарка «Сокольники» (шашлычная), а также зоны отдыха Фрунзенского района в Баковке (волейбольчик), не в первый раз сталкивались с дикорастущей флорой, но здесь, в этом кавказском весеннем лесу, они ошалели. Они шли легкой, крадущейся походкой, воображая себя гайяватами, внимая древним зовам, поднимающимся из пучин филогенеза. Оранжевые фазаны перелетали тропинку перед их глазами, голубые косули выступали из чащи, следя за ними влажными, милыми глазами, зелонокосые девы безмолвно и лукаво появлялись между замшелыми валунами, грузно хрустя валежником, прошествовал вниз к реке знаменитый кавказский гиппопотам – ящер, царь царей.

Потом все замерло, и лес стал редеть. Тропинка пошла вниз, меж осин засветилась река, замелькали быстрые тени каких-то животных. Ушаков и Ожегов обнаружили, что тропинка вся перерыта чьими-то копытцами, и вдруг – ах! – из орешника высунулась морда папы-кабана. Все как полагается – торчащие клыки, налитые кровью глазки. Еще секунда – и появился мощный плечевой пояс. Еще секунда – и папа-кабан, не рассусоливая, ринулся на Ожегова.

Ожегов тут же взлетел на осину и закачался на ней, обвиснув сразу всеми членами. Кабан же понятливо налетел на осину, боднул ее пару раз и принялся рыть, подрывать устои клыками и копытами с ужасающим сопением.

Несмотря на всю трагичность момента, в голове Ожегова сформировалась оригинальная мысль.

«Какое счастье все-таки, – подумал он, – что я произошел от обезьяны, а они, – с неожиданным уважением к кабану, – а они все-таки нет».

Ушаков разбежался и – ногой кабану в брюхо, как будто бил штрафной удар. Кабан и ухом не повел, продолжая копать. Его интересовал только Ожегов, хотя, еще раз подчеркиваю, никакой существенной разницы между молодыми людьми не было.

– Какой странный зверь! – крикнул Ушаков Ожегову. – На меня ноль внимания. Даже обидно.

– Беги на турбазу, – прошептал изнемогающий Ожегов. – Зови на помощь. Пусть вооружаются и спасают.

– Ты уверен? – усомнился Ушаков. – Все-таки как-то странно: ты на дереве, а внизу кабан. Начнут иронизировать…

– Я много думал об этом, Ульян, – простонал Ожегов. – В конце концов, ничего странного – я на дереве, а внизу кабан, ничего парадоксального…

– Я тоже так думаю, Олег, – сказал Ушаков, – все-таки мы высшие приматы, и если логически… Короче говоря, бегу! Продержишься?

– Тут ему работы минут на двадцать, – прикинул Ожегов. – А я уже елочку соседнюю присмотрел.

Ушаков рванул вниз по тропинке.

Он бежал с колотящейся в висках кровью, с колотящейся в голове невесть откуда взявшейся песенкой: дружба всего дороже – это праздник молодежи…

Навстречу медленно брел по тропинке инструктор альпинизма Магомед.

– Спасать!.. Он!.. Кабан!.. На дереве!.. Человек!.. Висит!.. Бежим! – орал, подбегая, Ушаков.

– Спокойно! – рявкнул Магомед, чуть ускоряя шаги.

Когда Ушаков и Магомед вышли на поляну, кабан вдохновенно заканчивал свое дело – клочья корней и комья земли так и летели в разные стороны. На сильно накренившейся осине сидел Ожегов.

– Жорка, пошел прочь, свинья эдакий, шайтан! – крикнул Магомед.

Кабан вздрогнул, отскочил от осины, яростно покопал землю в сторону Магомеда, но был он явно сконфужен.

– Опять эти дурацкие шутки! – орал Магомед. – Проходу не даешь приезжим! Думаешь, если в заповеднике живешь, то все тебе можно? В конце концов, съезжу в Карачаевск, получу разрешение на отстрел, прощайся тогда со своими хрюшками!

Кабан сопел, пятясь задом, как бы говоря: не шуми, понимаю, понимаю, – и наконец, вильнув хвостиком, спрятался в орешнике.

– Ужасный зверь, грубый, – сказал Магомед и повернулся к Ожегову: – Слезай, дорогой товарищ, не смущайся.

В этот вечер на турбазе «Горное эхо» произошло братание. Ожегов и Ушаков слились в вечной дружбе и любви с инструктором Магомедом, начальником спасателей Семенчуком, барменом-массовиком Мишей и истопником Перовским Колей.

– Приезжайте в Москву, ребята, – весь словарь подымем на ноги… кабинет в «Арагви»… кафе «Лира»…

Между тем происходил вечер отдыха.

Турбаза дрожала от летки-енки, качалась, скрипела. Туристов не было, танцевали поварихи, официантки, судомойки, инструкторы, библиотекари, все свои. Пришли, конечно, девушки и из соседних ущелий. Их приняли. Пришли, конечно, побезобразничать и геологи из ближнего становища. Их Магомед спустил с лестницы.

– Неужели человек может погибнуть от кабана? – вдруг ахнул Ожегов и побелел. Яркая в своих чудовищных подробностях картина собственной гибели «от кабана» предстала перед ним.

– Человек – эфемерида, – задушевно пояснил Семенчук. – В сезон у меня с одной Чернухи столько сыплется вашего брата, где руки, где ноги – не поймешь. А иной раз сидишь тихо, пьешь чай, вдруг крики, шум – профессор математики в речку свалился, спасайте. Ну, едешь на мотоцикле к Горночкару, к запруде, ловишь профессора.

А в буфете взволнованный Ушаков жаловался затуманенному Мише на непорядки в кооперативах и в редколлегиях толковых словарей.

Вот уже битых два часа Ушаков и Ожегов карабкались по склону Чернухи. Они давно потеряли тропу и шли напрямик через лес. Шли, естественно, на четвереньках от сосны к сосне, хватаясь за равнодушные бока вековых гигантов, временами припадая всем телом к земле, чтобы унять отчаянное биение сердец, измученных черным кофием в московских творческих клубах.

Склон был чрезвычайно крут и к тому же покрыт скользким настом из слежавшейся прошлогодней листвы и хвои. Молодые люди уже не разговаривали друг с другом, уже не делились впечатлениями, уже не обращали внимания на равнодушно-прекрасно-зловещую природу, уже не вспоминали в ироническом плане классическую поэзию, уже не бодрились, не боялись друг перед другом упасть лицом в грязь, а только лишь ползли вверх, хлюпая потом в подмышках, протирая затуманенные глаза, задыхаясь и охая. Что вело их вверх, какие гордые стремления, какая цель? Нет, ничего определенного не было, а было нечто туманное, словами не выразимое, расплывчатое, лишь некий душевный восторг, следствие горной эйфории.

Ведь очень много есть людей, не имеющих в своей жизни словами оформленной цели, но постоянно чего-то восторженно добивающихся, постоянно идущих куда-то вперед и вверх, постоянно находящихся в состоянии, может быть, даже очень странного душевного подъема. Вот, к случаю, частный пример из личного опыта. Давно пора было бы мне бросить этот рассказ на дно корзины или засунуть в наволочку, ибо какая же может быть цель в повествовании о нелепом отдыхе двух совершенно нелепых (хотя лично мне симпатичных) людей, но я все пишу и пишу, все карабкаюсь куда-то, потому что впереди маячит неясное, что-то мерещится, вроде бы какая-то горная вершина, вроде бы кустики рододендронов.