Уильям Голдинг - В непосредственной близости

Она повернулась ко мне, в сумраке засияли ее глаза; до меня донесся шепот — такой выразительный, каким только может быть шепот:

— Конечно, не так!

Она ушла.

У меня хлынули слезы. Боже мой, я — корабль, давший течь; корабль, который держался, но теперь раскололся сверху донизу. Ноги мои приросли к палубе — на этот раз, к счастью, не от страха. Будет ли у меня шанс? Не думаю. Разве что…

Капитан Андерсон повернулся ко мне, пробурчал: «Спокойной ночи, Тальбот», и собрался подняться по лестнице. Внезапно сверху спустился, или, пожалуй, упал, Деверель. Держа в руке лист бумаги, лейтенант приблизился к Андерсону и замер перед ним. Он ткнул бумагу в лицо капитану.

— Просьба об отставке… частное лицо… официальный вызов…

— Отправляйтесь спать, Деверель! Вы пьяны!

И тут, в полумраке, освещаемом далеким светом кормового фонаря, произошла самая необычная сцена: Деверель попытался сунуть бумагу капитану, но Андерсон отступил. Происходящее казалось глупой и несмешной пародией на догонялки или жмурки. Капитан, увертываясь, топтался вокруг мачты, а Деверель его преследовал. Не понимая, что Андерсон старается укрыться от возможного удара и удержать своего офицера от серьезного преступления, Деверель с криком «Трус! Трус!» продолжал преследование. За ним погнались Саммерс и мистер Аскью вместе с Гиббсом. Один из них врезался в капитана, и Деверель, подошедший вплотную, наконец-то настиг свою жертву. Неизвестно, было ли столкновение намеренным, но Деверель решил, что было, и торжествующе закричал, однако мгновенно исчез под кучей навалившихся на него офицеров. Капитан, тяжело дыша, прислонился к мачте.

— Мистер Саммерс!

Приглушенный голос Саммерса донесся из самого низа кучи:

— Сэр…

— В кандалы его.

Раздался животный рев Девереля, и куча тел задергалась. Вой продолжался, лишь ненадолго прервавшись, когда Деверель вонзил зубы в мистера Гиббса, который в свой черед завыл и зачертыхался. Толпа дерущихся двинулась на ют, где и скрылась. Туманная фигура сэра Генри появилась на шканцах «Алкионы». Он, похоже, вглядывался в нашу сторону, но ничего не сказал.

Куда-то пробежал юный мистер Виллис без сюртука. Капитан Андерсон, тяжело и быстро дыша, возвышался над измятым листом, лежавшим на палубе. Он обратился ко мне:

— Я его не принял, мистер Тальбот. Прошу вас это засвидетельствовать.

— В каком смысле «не приняли», сэр?

— Я не согласился принять его. Даже пальцем не шевельнул.

Я ничего не ответил. Вернулся Виллис. За ним шел пожилой моряк, державший в руке что-то позвякивавшее.

— Что за черт?

— Это кузнец, — сказал капитан Андерсон со своей обычной резкостью. — Он должен заковать заключенного.

— Черт побери! Черт побери!

Прибежал Саммерс.

— Сэр, он не двигается. Он упал. Думаете…

Я буквально почувствовал, как Андерсон насупился.

— Выполняйте приказ, мистер Саммерс. Если вы так деликатны, позже получите письменное подтверждение.

— Есть, сэр. Благодарю вас, сэр.

— Дальше: эта бумага на палубе — вещественное доказательство. Обратите внимание, я к ней не прикасался. Будьте добры поднять ее и сберечь. Позже у вас потребуют ее предъявить.

— Есть, сэр.

— Мистер Тальбот, вы все видели?

Я не отвечал.

— Мистер Тальбот!

Как лучше для бедного Девереля? В моей голове, не озабоченной более ничем, кроме отсутствия Марион Чамли — моей возлюбленной, моей святой! — не оставалось места для суровостей закона или каких-то расчетов.

— Я не желаю вмешиваться в служебные дела.

Капитан Андерсон издал двойной звук, который у романистов принято обозначать неподходящим сочетанием букв: «Ха! Ха!». В нашем же случае оно не просто не годится, ибо вводит в заблуждение. Изданный капитаном звук полностью выразил его мнение обо мне и моих поступках — и весьма бесцеремонно. Это отнюдь не походило на веселый смех. Наверное, такой звук издает, если верить Ветхому Завету, боевой конь «на поле брани». Капитан показал свое ко мне отношение таким способом, что это невозможно обозначить на бумаге, дабы передать третьим лицам. Его мнение явно было нелестным. Но все во мне уже подчинялось некоему колдовству, сладкому очарованию, и двигало мной стремление спрятаться, погрузиться в эту сладость — и уснуть, впервые за сколько-то там дней… или лет.

Я рассердился.

— Черт побери, чего вы от меня ждете? Я не меньше вас понимаю теперешние обстоятельства и свою в них роль.

— Не думаю, сэр.

— Вполне возможно, что все, здесь сказанное, придется повторить под присягой. Я не намерен спешить!

Капитан Андерсон нахмурился, коротко кивнул и протопал на мостик. Я поднял голову. Где-то внизу раздавались удары молота по железу.

Я прошел к сходням, где у одного конца все еще стоял морской пехотинец, а у другого — солдат. Я вернулся тем же путем, на цыпочках поднялся на шканцы и прислонился к поручням — хоть как-то определить, где именно за деревянной стенкой пытается заснуть Марион. Через палубу прошел сэр Генри.

— Сэр Генри!

— Вот так потасовка, черт побери! Все улажено?

— Сэр Генри, мне нужно с вами поговорить.

— Черт возьми! Все знают, что Сомерсет никогда не откажет в любезности Фицгенри. Проходите, мой мальчик, — нет, не сюда! Хотите шлепнуться в море? Сюда, по сходням.

Я перешел на «Алкиону», и он встретил меня у среза полуюта.

— Речь, разумеется, о малютке Марион? Очаровательная девушка, но если вы желаете переписываться, то вам следует получить дозволение у леди Сомерсет…

— Нет, нет, сэр Генри! Речь о большем…

— Бог ты мой! Вот плутовка!

— Она само совершенство, сэр. Я умоляю вас позволить мне перейти на «Алкиону».

— О Господи! Да вы…

— Я Магомет.

— Боже! Вы пьяны, черт побери, вот что!

— Нет, сэр! Я хочу пересесть на ваш…

— А ваша карьера, юноша? Ваш крестный, ваша матушка, — разрази меня гром! — что с ними будет?

— Я…

Но что «я»? Где я и что я?

— Я готов для вас на все, но это превосходит любые границы!

— Умоляю, сэр!

— Ах, я и забыл! Вы же сильно ушибли голову, мой мальчик! Так, на этом и закончим.

— Прошу вас!

— Эй, там, помогите-ка!

Откуда-то появились Саммерс и Камбершам. Наверняка и солдат на корме помог. Я отчетливо помню, как они меня тащили, а я думал: «Если Марион услышит, что происходит, она никогда мне не простит». Меня втолкнули в каюту. Виллер стащил с меня туфли и мои «невыразимые». В каюте стоял резкий запах опия.

Вероятнее всего, что, не обладая присущим Колли даром излагать события, я никоим образом не смогу описать своего смятения. Не знаю, в какую минуту я впал в горячку, и даже не знаю — об этом размышлять и вовсе страшно, — когда же я впал в горячку прежде ? Врача «Алкионы» подняли с постели и послали к нам на корабль осмотреть меня, хотя я о том совершенно не помню. А что, если просто был молодой человек, терзаемый настоящей лихорадкой, вызванной тройным ударом по голове; молодой человек, которому пригрезился и обед на «Алкионе», и остальное? Но нет. Меня уверили, что все это происходило и что вел я себя с elan, [21] Elan (фр.) — натиск, порыв. присущим молодым людям — до тех пор, пока не отправился на соседний корабль поговорить с сэром Генри. Затем, словно вдруг отказал какой-то тормоз, я временно потерял рассудок. Разумеется, помню как — не дрался, а… — сопротивлялся людям, которые пытались меня утащить. Помню, как отчаянно убеждал я своих сиделок — или тюремщиков, — что мне абсолютно необходимо перейти на «Алкиону» — и это было чистейшей правдой, но было воспринято ими как еще одно доказательство умственного расстройства, причиненного ушибами головы.