Уильям Голдинг - В непосредственной близости

Должен сказать, что среди прочих вольностей — абсурдного порождения грозящей нам опасности — завелась манера повторять различные остроты. Как-то раз вахтенные матросы, когда кто-то из младших офицеров приказал им выбрать трос или что-то вроде того, все как один ответили: «Есть, сэр. Мы ведь тоже со странностями!» Был даже и такой случай… Впрочем, тут я вынужден просить дам, коих языком является поэзия, а проза для них ничего не значит… Умоляю вас, пропустите последующие строки!

Ко мне шумно приблизился юный мистер Тейлор в более чем приподнятом настроении. Он никак не мог успокоиться — пока я не встряхнул его. Хорошо зная характер мистера Тейлора, я приготовился выслушать жуткое повествование о постигших кого-то несчастьях, почитаемое рассказчиком верхом комического, — но нет! Когда я наконец его успокоил — он пришел в себя после того, как я его потряс, — то потребовал, чтоб он сразу сообщил мне дурные вести.

— Это загадка, сэр!

— Загадка?

— Да, сэр! Отчего…

Но тут мистера Тейлора снова охватил приступ смеха, и пришлось тряхнуть его еще раз.

— Так, хватит, приятель. Выкладывайте, что стряслось, пока я вас за борт не вышвырнул.

— Сэр… Загадка такая: «Отчего наш корабль так сильно качает?»

— Ну и отчего же?

Из-за конвульсий он ответил не сразу.

— Это лорд Тальбот своему бочонку вставляет!

Я бросил его и вернулся к себе в каморку.

Подумалось, что ежели опасность заставила всех нас пасть так низко, то нет нужды тонуть, ибо мы и так уже утонули.

Как только полувахта прошла без единого «клиента», я пригласил к себе мистера Гилланда и вызвал мистера Джонса. Они оба предстали передо мной, и я приказал заделать донышко бочонка и подогнать обручи. Я попросил своих гостей засвидетельствовать, что сосуд в надежных руках. Анкерок полностью запечатали, за исключением пробки, которую я пока не воткнул. Я объяснил мистеру Джонсу, что, возможно, когда мы пойдем ко дну, мне захочется — до того как мистер Джонс покинет корабль — вложить туда записку с предсмертным письмом или молитвой. Шутка моя, признаюсь, меня уже утомляла и даже казалась весьма сомнительной, особенно когда я представил, как все, что осталось от Эдмунда Тальбота, подпрыгивает на океанских волнах с ничтожно малой надеждой достигнуть места назначения! Более того, я обнаружил, что лишился дневников, и мне негде писать и нечем занять себя — оставалось только терпеливо сносить капризы и выкрутасы нашего все менее и менее пригодного к плаванию судна.

Читатель догадывается, что я, во всяком случае, выжил. Но мне самому, как любому читателю, оборванный конец моего дневника — назовем его «Книга вторая» — не давал и не дает покоя. Называть его журналом — значит чрезмерно расширить значение этого слова. Внимательный читатель легко определит записи, отстоящие по времени далеко друг от друга — то есть когда я пытался за один раз описать происшествия, случившиеся в течение нескольких дней, чтобы дневник мой не отставал от жизни. Я часто набрасывал заметки о делах минувших в тот момент, когда происходили другие события. Значительное время разделяет окончание собственно журнала и написание этого постскриптума. Я испытывал искушение избежать слишком резкого конца, продолжив журнал, так сказать, ретроспективно, притворившись, что он писан на корабле — но, увы, минуло слишком много времени. Попытка эта будет неискренней и, более того, нечестной. Еще хуже — если сие возможно — то, что меня выдаст различие стилей: льщу себя мыслью, что у меня есть стиль, хоть и плохонький. Будет утрачена непосредственность. Когда я перечитал «Книгу первую» — в следующей тетради объясняется, когда и почему это произошло, — я нашел, что она весьма выиграла благодаря весьма впечатляющему письму Колли, пусть и неоконченному. В бедолаге мало что было от священника, но в его мастерском, виртуозном владении родным языком чувствуется настоящий талант… «Книга вторая» — плод единственно моих стараний, лишенных какой-либо помощи, за исключением тех мест, где я передаю слова других. То, что я теперь считаю бесхитростным излиянием сердца на бумаге, требовало усилий, о которых я ранее и не подозревал, — и это тоже правда.

Но возвращаюсь к началу этого абзаца. Написание постскриптума я счел самым разумным разрешением моих затруднений. Несомненно, следовало бы сделать более точное и подробное описание нашего путешествия. В моей памяти этот вояж живет как единое целое — с началом, продолжением и концом. В дальнейшем нам выпали испытания много тяжелее уже описанных.

Честность вынуждает меня пообещать, что когда-нибудь позже я составлю исчерпывающее описание нашего путешествия, включая его завершение, которое назову «Книга третья». Не претендуя на таланты Колли, я надеюсь, что пережитые нами удивительные и опасные приключения с лихвой возместят простоту повествования.

Есть и еще одно соображение. Я наполовину решился опубликовать свои записи! Быть может, тогда эти слова прочтут не только мои близкие, но и широкая публика. Мною овладело желание печататься. То, что началось по воле моего крестного, продолжилось уже благодаря моей склонности, когда обнаружилось, что я — всего лишь писатель, со всеми устремлениями (если не со всеми недостатками) сей породы. В дни нашего наивысшего «веселья» я изложил все это мистеру Брокльбанку, признавшись, что чувствую себя недостаточно беспутным для писательской стези, на что он ответил вязким, как мушмула, голосом: «Мой дорогой сэр! Продолжайте пить, как пьете, и вы преодолеете все!» Едва ли нужно добавлять, что в тот день, как и во многие другие, он был сильно навеселе. Но вполне возможно, что человек благородного происхождения, образованный и неглупый, вернет словотворчеству некоторое достоинство, которого лишили его наши писаки.

Недостатки? Признаюсь в честолюбивых амбициях. Самая ничтожная из них — напечататься. Полноте, дорогой читатель, кто из нас не писал в надежде раскрыть миру самое сокровенное? Мы полагаем, что найдется кому прочесть наши записи, пусть в них и отрицается такая возможность. Скажу более: кто же пишет, не испытывая некоторого соблазна покорить публику? Во мне, как и в любом писателе, есть то, что Мильтон назвал «последней слабостью возвышенного ума», — желание прославить свое имя, насладиться всеобщим искренним восхищением и возбудить любопытство к личности и характеру автора со стороны прекрасного пола. Итак, хотя я и говаривал, и часто думал, что пишу только для себя, еще чаще я задумывался о том, для кого же я пишу — для моей матушки, или для той, Другой, или для какого-нибудь старинного школьного товарища, чье лицо живо в памяти, а имя забылось.