Уильям Голдинг - В непосредственной близости

Саммерс улыбнулся:

— Я в этом не сомневался. Для каждого найдется подходящее занятие. Мистер Аскью, наш артиллерист, намерен устроить с помощью запального шнура и маленьких мешочков с порохом отличный фейерверк. Вместе с несколькими большими пушками он создаст впечатление полного бортового залпа с соответствующего борта нашего судна — ведь противник будет видеть нас сквозь туман. Мы должны надеяться, что один залп заставит их устремиться прочь, ибо выглядеть мы будем грозно.

— Но если они будут видеть нас сквозь туман… да еще наступает темнота?..

— Как они узнают, что мы — враги? Они зажгут опознавательные огни и подождут нашего ответа. Если их огни не соответствуют нашему секретному списку, мы ответим бортовым залпом.

— А потом?

— Один бортовой — и никто не обвинит капитана Андерсона в том, что он сдал корабль без боя.

— Черта с два!

— Успокойтесь, Эдмунд. Мы — судно королевского военного флота и сделаем все, что в наших силах.

Он улыбнулся присутствующим, надел шляпу и ретировался. Маленький Пайк, рыдания которого уже утихли, зарычал на меня через стол:

— А вы нас еще подбадривали, мистер Тальбот!

— Саммерсу это удалось лучше. У меня нет шпаги. А у вас есть, Боулс?

— У меня, сэр? Господи, конечно, нет. Не сомневаюсь, что на корабле имеется арсенал. Тут, наверное, нужны абордажные сабли.

— Мистер Брокльбанк, вы, прошу прощения, человек дородный. Вы спуститесь вниз с дамами?

— Предпочитаю остаться на палубе, сэр. В конце концов, хотя у меня было несколько случаев изобразить войну на море, я никогда прежде не имел возможности делать наброски прямо в сердце битвы. Когда полетят ядра, сэр, вы увидите, как я сижу на моем походном табурете и наметанным глазом наблюдаю за тем, что достойно наблюдения. К примеру, я часто осведомлялся у людей военных — под военными я подразумеваю и моряков, — часто осведомлялся, каким предстает невооруженному глазу летящее ядро. Очевидно, чем точнее направлено ядро на смотрящего, тем меньшей кажется его скорость. Лучшей позиции для наблюдения нельзя пожелать. Я только надеюсь, что наши суда успеют сойтись до наступления темноты.

— Послушать вас, сэр, так самое точное представление о пушечном ядре должно сложиться у человека, которому оно снесло голову.

— Если на то пошло, пусть будет, что будет. «Когда созреем, смерть придет сама», [5] У. Шекспир, «Король Лир» (пер. О. Сороки). а в моем случае, пожалуй, правильнее «перезреем». Ведь что есть жизнь, сэр? Путешествие, в котором никто — хотя все и утверждают обратное, — никто, если вы только понимаете мою…

Было ясно, что мистер Брокльбанк вступает в привычное состояние опьянения. Я поднялся и откланялся. Ко мне пришла удивительнейшая мысль: меня по-настояшему могут убить! Я понял это только теперь; такая непонятливость, пожалуй, покажется странной тому, кто в подобном положении не бывал. Вернее сказать, я понимал и раньше — и не понимал. А теперь эта мысль меня угнетала.

— Вынужден принести всем извинения. Мне нужно написать письма.

Только смятение в мыслях заставило меня назвать такую немудреную причину, когда потребовалось, дабы меня не поняли превратно, дать разумное объяснение неожиданному уходу. Правда же заключалась в том, что от волнений, сопровождающих появление чужого судна, голова у меня заболела еще сильнее, чем болела раньше, после удара незакрепленной снастью. Моей репутации угрожала опасность, и я весьма неловко попытался ее избежать. Если позволить ужасному ощущению у меня в черепе усилиться или сохраниться, я буду не в состоянии достойно встретить врага. Представить только: среди господ добровольцев я лепетал о намерении принимать участие в оборонительных действиях, но, выведенный из строя мигренью, должен спуститься вместе с дамами на нижнюю палубу!

Я потребовал у Филлипса что-нибудь от головной боли и принял принесенное им снадобье, лежа в койке, где, к изумлению, обнаружил, что оно — все та же маковая настойка баталера. И хотя я успел, к счастью, вовремя это понять, и воздержался от того, чтобы выпить все залпом, первого глотка достало, чтобы отогнать боль от моей головы дюймов на шесть вверх и, насколько я мог судить, куда-то влево. Снадобье также вызвало во мне желание и способность предаться фантазии, и через несколько минут я обнаружил, что сочиняю, хотя лишь в уме и не вставая с койки, письма матери, отцу и даже младшим братьям, каковые письма и до сих пор почитаю образцами героической прозы.

Самое неизбежное — и в то же время самое опасное — воздействие данного лекарства заключалось в том, что (тогда как в тумане приближался враг) оно меня усыпило! Я проснулся в испуге: разбудил меня неприятный сон, в котором несчастный Колли каким-то сверхъестественным образом, как случается в снах, собрал наших противников и с каждым часом подводил свои силы все ближе.

Я не выбрался, а скорее вывалился из койки. Головная боль утихла, но смятение не исчезло. Я ринулся на шкафут.

Сначала я решил, что туман еще более сгустился, но это надвигалась тропическая ночь. Дамы собрались под шканцами, откуда им было проще всего спуститься на нижнюю палубу. Они смотрели на левый траверз. Наверху, на шканцах, собралась часть солдат Олдмедоу во главе с командиром. На полубаке в сумерках различались другие отряды. Женщины из партии переселенцев собрались у среза полубака. Царила глубокая тишина.

На корму во главе отряда переселенцев прошагал Деверель с саблей в руке. Его каблуки производили единственный звук на всем корабле. Сам он слегка подрагивал в состоянии крайнего, хотя и скрытого возбуждения.

— О, Эдмунд! Я думал, вы вместе с другими у пушек.

— Я уснул, черт его дери!

Он громко расхохотался:

— Вот так здорово! Отлично, старина. Но ваши уже внизу. Удачи вам!

— И вам тоже!

— О, я… За хорошую драку готов правую руку отдать!

Он пошел дальше, поднялся по трапу на полуют. Я спустился по другому трапу на пушечную палубу — гондек, — где толпились люди.

Здесь мне сразу стал ясен некий неприятный факт. Для гондека я слишком высок! Его строили для каких-нибудь гномов-рудокопов, и я не мог даже выпрямиться. Я ждал указаний. Здесь оказалось не намного темнее, чем на верхней палубе, потому что все пушечные порты были открыты. Шесть пушек стояли на месте, но тали еще не закрепили. Вокруг толпились люди; смотрели они туда, где облеченный полномочиями артиллерийский офицер мистер Аскью вышагивал взад-вперед, обращаясь к собравшимся. За поясом у него торчали два пистолета.

— А теперь обратите внимание, — говорил он, — в особенности те, кто не видал такого прежде. Сейчас вам показали, как заряжаются пушки и как в них засыпается порох. В случае если потребуется зарядить их сызнова, ими займутся те, кто знаком с этим делом. А вы, джентльмены, и переселенцы тоже, должны взяться за те веревки, за которые велит командир орудий, и когда он скажет «тащить!», — здесь голос мистера Аскью поднялся до того, что можно назвать сдерживаемым рыком, — будете тащить, покуда у вас не вывалятся потроха! И пусть они тянутся по всей палубе — и тут, и там, и где угодно, а вы знай себе тяните пушки, и молча, поскольку мистер Саммерс дал указание вести себя тихо как мышки, чтоб французишки и знать не знали, что мы подходим. Стало быть, — тут он понизил голос до шепота, — вы тихо выкатите пушки, подберете потроха, засунете их на место и будете ждать. Коли придется открыть огонь, вы увидите, что пушки откатываются назад так быстро, что и глаз неймет! Я видал их на месте, и видал их после отката, но никогда не видал их на полпути, так они быстро откатываются. Потому прошу не слоняться позади них, иначе лягушатники, когда поднимутся на борт, найдут вместо вас на палубе, как они говорят, confiture. Повидло, джентльмены, повидло.