Эмиль Айзенштрак - Диспансер: Страсти и покаяния главного врача

Что за черт? Именно черт! Аудитория исчезла! Булгаковщина… Этого еще не хватало. Дьяволиада, сатанизация жизни! Аудитории нет… И никто, никто не знает во всей толпе, они плечами пожимают и дальше бегут — озабоченные. Опять вдоль коридора бесцельно. По-над стенами иду-плыву — куда? На очередной двери таблица: ДИСПЕТЧЕРЫ. Сюда! В комнате сидят молоденькие и прехорошенькие женщины, лет примерно до тридцати. Немного секса, духи, легкий газированный разговор. Им бы в эти комнаты молоденького тореадора в красном плаще, ковбоя с мелодичными шпорами. А я им на кой черт!

—Ах, девочки, девочки, не бросайте меня, помогите мне, я вам тоже ведь пригожусь, я вам анкеты подарю для само обследования грудных желез.

— А чего делать с ними?

— Будете, девочки, ощупывать свои груди — плашмя, ладошкой и пальцами. Как найдете узелок, уплотнение — сразу ко мне!

Лица у них становятся серыми, скучными, не в тон я попал, слегка меняю акцент:

— Сами не хотите щупать, так попросите хорошего человека, только чтоб не грубо, а нежно, деликатно… Тогда их груди чуть взволновались, чуть заиграли под блузками, но не для осмотра медицинского скучного, а на заре как бы туманной юности в стиле цвела черемуха. О, как цвела она…

А мне — на руку. Главное — мосты навести, вписаться в эту чирикающую компанию.

— Помоги ему, Лариса, — защебетали они.

Та сказала:

—Я — диспетчер номер один. Я им всем расписания составляю, где, кто, в какой аудитории.

— Хорошо, — говорю, — но исчезла аудитория 346.

— Она не исчезла, — ответила Лариса, — триста сорок шестая аудитория — это проходная комната. Вы в ней стояли и ее же искали, потому что двери там сняли — расширение получилось в коридоре — это и есть триста сорок шестая.

— Ну, да Бог с ней, с вашей архитектурой, мне студентка нужна, одна заочница с экономического факультета, фамилия, вот, имя, группа, курс.

— Так это же совсем просто, — сказала Лариса, заглянула в свои расписания и сообщила: аудитория 128, но не сейчас, а через полтора часа у них будет там занятие.

— Экзамен?

— Нет, не экзамен, обыкновенное занятие.

Сказала, и квиток мне уже пишет со всей этой информацией.

Я взмолился:

— Лариса, девочки! Проверьте еще раз. Это уже третий вариант. Нет ли ошибки?

— Ошибки нет, я же Вам говорю, я диспетчер номер один, я сама эти расписания составляю.

Но женщины загалдели:

— Проверь, Лариса, у них же занятия с Каргановым, а ты же его знаешь — он же возьмет и перенесет или отменит.

— Ладно, — сказала Лариса и пошла уточнять.

Через несколько минут она вернулась и сообщила:

— Они сейчас находятся в аудитории 81, экзамен сдают, давайте я вас проведу.

Дверь в долгожданную аудиторию закрыта, оттуда лишь глухие голоса, если ухо приложить.

— Но входить нельзя, — сообщила Лариса, — там же экзамен идет.

— Ладно, — сказал я, — сегодня день открытых дверей. — И с этими словами вошел туда. Все обернулись, и я сразу увидел ревизоршу мою драгоценную — вот она, рукой подать.

Но…

Но плоской доской и в свитер затянутая встает очкастая во весь рост учительница, и непреклонство и арктики в ней, торосы, холод и медведи ощеренные, и говорит равнодушно, но с металлом, как радио на вокзале:

— Здесь идет экзамен, прошу покинуть аудиторию.

Контрапункт. Мгновение. Еще мгновение. Кто-то шепчет свое: партицип цвай… перфект… Ага, вот оно что.

— Энтшульдиген зи мир битте, абер их браухе нур айн айнцигер момент. Простите, пожалуйста, но мне нужен только один момент единственный, — сказал я, каркая лихо и картавя, как фрицы в сорок первом.

Эта «доска» остолбенела сначала, потом ответила человеческим голосом:

— Битте, битте. — На плоскости ее свитера появились вдруг миленькие два холмика, чахлая юбка тоже округлилась на бедрах, она превратилась в женщину и повторила уже с улыбкой очаровательно:

— Б-и-и-итте.

— Ах, данке, гросс данке, — пробормотал я, а сам ухватил ревизоршу за локоть и вытащил ее в коридор.

— Да в чем дело? — лепетала она, страшась неведомого.

Я коротко объяснил, а в моей башке, в висках грохотали пульсы. Она тянула свое:

—Да как же вы меня нашли?

— Ладно, не в этом суть, — сказал я, — мне нужно завтра оперировать.

— Ну, как освобожусь, часа через полтора… позвоните…

— Сейчас, сейчас нужно, у меня машина на улице с людьми (Андрей-Бобик, где ты?), в бухгалтерию едем, решения будем принимать. Искалечим же все своими руками сейчас, потом не вернешь.

— А звонить откуда?

— От диспетчеров, пошли!

В пути уже спокойно я рассказал ей, что мы получаем специальный фонд для оплаты консультаций — ее родной финотдел как раз и помог на исполкоме. Теперь, наконец, нарушений не будет. Лжефридман, как сон, как утренний туман, исчезнет, а профессору Гурину будем платить за фактически отработанные часы (положим, не за часы, а за работу — с лихвой, ну да тут не подкопаешься). И гинекологу тоже без нарушений, почти. И разное еще… Только время нужно, чтобы концы свести. Она согласилась. Зашли мы в диспетчерскую к этим колибри. Они засмеялись одобрительно. Ревизорша позвонила своей подчиненной ревизорше, что-то ей растолковала. С милыми пичужками мы простились и вышли в коридор.

— Завтра к вам не придет никто, — сказала она, глядя мне в глаза. Потом обернулась к стене и сказала в стену:

— А может, и вообще не придут…

— Ага! Ага! — вырвалось у меня с восторгом и клекотом.

— Но чтоб все было по закону, — сварливо проскрипела она вполоборота.

— Да, да-а-а…, да, да, — сказал я нежно и страстно, благоговея, внимая и трепеща. Мы простились. Я поцеловал ей руку и кинулся в гардероб. Вихрем на улицу. Бог ты мой!

Стоит Андрей-Бобик — дожидается, и вся моя компания в машине сидит.

— Как дела? — кричат.

— Порядок у нас, — сказал я. А сам голову вскинул, и радость гусарская, нахальная, горячими пуншами и веселым шампанским по телу так и пошла!

По инерции все же катим в бухгалтерию — сверить кое-что и марафет навести по самой поверхности, не ломая уже, не коверкая. Хорошо едем. Я красуюсь, секретарша мною любуется, сестра-хозяйка боготворит, и даже старшая сестрица улыбается. Бухгалтера поздравляют меня тихим шепотом, подмигивают по-свойски. Графики и сметы мы все же вытаскиваем, мирно документы сверяем, легкий чуть марафет наводим — бархаткой по чистому голенищу. Неторопливо, разнеженно, и колокольчик в душе.

Тут разламывается дверь, и бывший мой шофер с рассыпанной давно машины в проеме вспыхнул, как шаровая молния. Молодой ухоженный толстяк, еще и бородатый, а прозвали Нарциссом (от зеркала не отходит, любуется собой, оттуда и прозвище его). Теперь взъерошенный и потный, в глазах безумие, и борода съехала куда-то набок.