Эмиль Айзенштрак - Диспансер: Страсти и покаяния главного врача

Нужно организовать политработу, выпустить стенгазету и санитарные бюллетени, оформить наглядную агитацию, организовать семинары по изучению особо опасных инфекций (санэпидстанция требует), провести санпросвет работу и опять за нее отчитаться — Дом Санитарного Просвещения следит за этим строго. Хоть и пословица есть: «Ученье — свет, не ученье — санпросвет». Городской физкультурный диспансер требует, чтобы все медики сдали нормы ГТО. Бежим дружно на стадион, бежим по стадиону, а потом регулярно отчитываемся, отчитываемся… Областные организации закрывают лучевое отделение: нет паспорта какого-то технического. 16 лет работали спокойно без этого паспорта, а без него, оказывается, и жить нельзя. А чтоб этот паспорт сделать, нужен еще один паспорт — от областной рентгеновской станции. А уж для этого паспорта нужен протокол о заземлении, справка инженера по технике безопасности, заключение пожарной службы, протоколы дозиметрии, санитарные книжки. Опять же есть куда руки приложить. Еще нужно проконсультировать больных, когда вызывают в больницу скорой помощи, в инфекционную больницу, в медсанчасть, на поселки и выселки. Проверить работу смотровых кабинетов городских поликлиник и добиться их полной нагрузки, организовать и возглавить в городе массовые профилактические осмотры населения, разобрать запущенные случаи рака с врачами, кто запустил, провести городские противораковые конференции (это отдельно), готовить текущую документацию, которую потом суммировать в громадный, на больших полотнищах годовой отчет. (Впрочем, для этих бумаг у меня приспособлена Саланова.) Что еще нужно? Собрать лекарственные травы и отдельно заготовить вульгарное сено, сдать вторсырье и возглавить борьбу с курением. Еще нужно лечить больных, основательно готовить их к операциям, готовиться самому. Изучать и внедрять новые методы лечения. Вообще, надо быть для больных близким человеком, чтобы не было забора или рампы между нами, чтобы верили и любили. Оно идет само, как дыхание.

В субботу или воскресенье хорошо прийти в диспансер. Тишина. Ни телефонного звонка. За час покоя разберешься и сделаешь больше, чем за неделю. Если убрать все «водопады» и «смерчи» — сколько же я могу сделать один! Сам сделаю обход всех больных (и еще три раза по столько), сделаю все назначения, сам прооперирую. Ассистировать будет мною же подготовленная сестра. Сам же приму всех больных в поликлинике, сам же сделаю им облучение при помощи существующих лаборантов. Мне нужен гистолог, анестезиолог, врач-лаборант и рентгенолог. Все остальное сделаю сам, и буду счастлив.

В 1965 году, еще до создания диспансера, мне пришлось работать ординатором в хирургическом отделении больницы скорой помощи. Всех врачей забрали тогда на гражданскую оборону, а меня оставили, поскольку у меня была областная прописка и я в городских мероприятиях не значился. В отделении неотложной помощи на сто коек я остался один вместо всех врачей на две недели, и это были самые прекрасные дни моей жизни: уехали все, никто не мешал, мероприятия прекратились, осталась одна работа в чистом виде.

О «чистой» работе мечтают многие. Заведующая отделением детской ортопедии сначала выдвинула совсем детский проект: перерезать в отделении телефонный кабель, запереть двери на ключи и — работать. А потом предложила более зрелую идею: работать в воскресенье и в субботу, когда телефоны молчат, курьеры не ходят, административная жизнь замирает. В таких идеальных условиях можно успеть очень много, а отдыхать — в понедельник и вторник. Как раз и начальство требует, чтобы работала больница всю неделю по скользящему графику. На том и сыграть.

Эту модель я тоже использую в модификации: никогда не хожу в отпуск летом. Самые ретивые в это время на Черном море, сил набираются. В октябре, примерно, хорошо отдохнув, кидаются они в работу. А я — в отпуск: опять разминулись. Потом годовой отчет, Новый год, весну перекантовать, а летом — опять замирают они. Пока — все мелочи, небольшие тактические приемы, а нельзя без них, нужны эти мелочи, чтобы выжить.

Еще одна маленькая модель: забегает в кабинет возбужденная женщина. Начинает с угроз, это сейчас принято. Потом проясняется: хочет положить в стационар старуху 96-ти лет, которую, конечно, лечить уже нельзя. Таких, так называемых инкурабельных больных, в городе примерно 200 человек. У нас 65 мест, и эти места нужны для тех, кому можно помочь. Еще нам нужны места, чтобы принять сельских пациентов из тех районов, где онкологов нет. Но вот этой женщине, которая сейчас возмущается и угрожает, этой женщине не хочется ухаживать за больной матерью, тем более, что она дочь не родная, а приемная. И взяли-то ее из детского дома в 1928 году, чтобы получить лишний кусок земли под огороды, и обращались с ней плохо, и не обязана теперь она эту старуху досматривать, и нету таких прав. А как раз права и существуют на бумаге. Есть приказ Министра здравоохранения СССР, который запрещает госпитализировать инкурабельных больных в онкологические станционары. Во-первых, из рациональных соображений: специализированных онкокоек очень мало, к тому же эти койки — дороже обычных, к ним привязаны источники ионизирующего излучения, и вся лучевая служба, и защита от излучения и т. д. Во-вторых, соображения гуманные: несчастные раковые больные наблюдают мучительную смерть от рака, многие теряют надежду, отказываются от лечения как раз те, кого можно спасти, иные покушаются на самоубийство. Нет большего горя для онкологического стационара, чем госпитализация инкурабельных. Вот и приказ министра. Только обстоятельства — сильнее приказа. Все ходы я уже знаю наперед. Сейчас откажу этой возбужденной женщине, побежит она повыше, начнет там шуметь, права качать. Кому охота связываться? Заставят меня положить, чтобы тихо было. И удивляться нечему: я ведь тоже от своих требую, чтобы тихо. А напишет она жалобу — еще хуже, все равно что-нибудь да найдут на проверке. Да и как не найти, если правила мы всегда нарушаем. А правила не нарушим — живы не будем — остановится все.

«Est ist eine alte Geschichte,

Die bleibt immer neu…»*

Такая маленькая проблема, небольшой этюд. Крайними остаются больные: положат к ним умирающую маразматическую старуху, послушают они ее бред, понюхают, как мочится под себя. Я выдвигаю аргументы: дескать, здоровым родственникам в квартире все это легче перенести, чем больным в палате. Только аргументы не действуют — нужен другой ход. Выясняю осторожно, претендуют ли родственники на комнату больной после ее смерти.

* «Эта старая история остается вечно молодой…»

Если претендуют — говорю вскользь, что об этой жилплощади может узнать городское жилищное управление, и записываю адрес. Взыскующие и страстные посетители разом охладевают и уже спокойно, не теряя достоинства, покидают мой кабинет.