Николай Гарин - Оула

— Извини ты меня, Андрей Николаевич. Я так…, извини…, хотел посмотреть, какие они эти иностранцы, — через плечо проговорил Нилыч и взялся за дверную ручку.

— Послушай, у меня там с Лаборовой одну семью надо было взять…

— Куйбиных что ли?… Со мной приехали, — уже в дверях ответил неожиданный гость. — Да, Андрей Николаевич, у тебя что-то планируется в мои края?

— А ты где стоишь сейчас?

— Под Минисеем.

— Ух, как далеко! Сейчас, дай подумать, — Бабкин стал листать какую-то толстую тетрадь. — Нет, знаешь, нет никаких заявок. Хотя погоди, погоди, погоди, дорогой…. Вот, есть: борт на Яры, школа заказывала. Та-ак, сегодня у нас четырнадцатое, а заявка на двадцать седьмое. Вот видишь, опять тебе не повезло. Где остановился?

— Пока не знаю.

— Ну, ладно, будь здоров. Если что, Нилыч, можешь ко мне в гостиницу, вот присоседишься к Виталию Николаевичу.

Саамов задержался в дверях. По всему было видно, что ему еще что-то хотелось спросить. Бабкин это заметил и терпеливо ждал.

— А они…, ну гости-то твои не говорили, приедут еще, нет? — наконец проговорил Нилыч.

Наблюдая за Саамовым старшим у Виталия, вдруг появилось смутное предчувствие. Словно он нечаянно, мельком заглянул в чужое письмо или окно…

— Так и будешь в дверях стоять? — Бабкин снова взялся за длинношеюю бутылку «Арарата».

— Да нет…, надо идти…, — замялся Олег Нилович.

— Никуда тебе не надо. У тебя две недели впереди. Скажи, что ты от них хотел, ну или хочешь?

Тот неопределенно пожал плечами.

— Да, они через год снова приедут. И нас приглашают посмотреть, как у них на севере оленей держат.

— Как приглашают!? Ково!?

Олег Нилович так сжал дверную ручку, что побелели пальцы. Он смотрел в смеющиеся глаза Бабкина с какой-то яростью, сомнением и надеждой. Взгляд был настолько сильный, что Андрей Николаевич перестал улыбаться и опустился в свое кресло:

— Как ково, лучших. Бригадиров там…, кто-то из округа, ну и я думаю поехать…. А тебе-то что!? Нилыч, что с тобой!? — враз посерьезнел директор.

Не отводя глаз от Бабкина, Саамов медленно вернулся к его столу и тихо, почти шепотом, но отчетливо произнес:

— Ты должен меня взять туда, Андрей Николаевич!.. — проговорил, словно приказал.

— Что значит должен!?… Ты что, Нилыч!.. Должен!.. Кому я должен, я прощаю….

Саамов продолжал вдавливать своим взглядом Бабкина в кресло.

— Ну, что ты уставился как удав!?… Ты даже не в совхозе!.. Вот придумал!.. Должен!..

У Виталия отпали последние сомнения. Он пялился на Нилыча и диву давался. В голове не укладывалось сделанное им открытие!

— Мы с тобой, Андрей Николаевич, не друзья и не приятели…. Мы просто соседи…. Я тебе всегда говорил в лицо все, что о тебе думаю, и никогда от своих слов не отказывался и не откажусь, — так же тихо и четко продолжал Нилыч, глядя на Бабкина сверху вниз, — давай договариваться как добрые соседи…. Сколько?

— Что сколько?

— Скажи, сколько это будет стоить?

— Да ты что, Олег Нилыч! — Бабкин дернулся в кресле. — Ты говори, да не заговаривайся. Тем более при посторонних людях. — Он опять будто включил свою белозубую улыбку и повернулся к Виталию, словно ища поддержки.

— А ну, журналист, выйди на минутку, пожалуйста, — проговорил Саамов, даже не взглянув на Виталия.

Придя в совхозную гостиницу, маленький, свежеокрашенный в нежную зелень домик, Виталий, не раздеваясь, лег на свою кровать и уставился в потолок. Оббитый древесноволокнистыми плитами он казался тоже обиженным, так как по середине листы выгнулись и напоминали надутые щеки.

Виталий грустно улыбнулся: «Странные они все же эти Саамовы!» И тогда, два года назад, он прекрасно помнил, как ему было не по себе оттого, что с ним никто не разговаривал. Так одна-две необходимые фразы в день и все. Да и меж собой они почти не говорили. Он потом понял, что это их обычное состояние, когда полно дел по хозяйству.

Виталий улегся поудобнее, заложил руки за голову и, продолжая разглядывать неровности на потолке, стал вспоминать то время, что он провел два года назад в избушке Саамовых.

Его тогда поразил их первый с Олегом Ниловичем разговор:

— Ученый или журналист, какой? — спросил он Виталия, когда едва стал ходить.

— Он самый — журналист, — с удивлением и радостью ответил Виталий.

— Ох-хо-хо, горе-писаки, — придерживая больную руку и морщась от боли, Саамов-старший нагнулся и кое-как запихнул в печку сучковатое полено. — Небось, целый роман напишешь о своих приключениях?! Так, нет, журналист!?

— Меня Виталием звать…

— Вот я и говорю, пиши, что тебе вздумается. Ври себе, хоть заврись, но… никого из нас не поминай. Нас не трогай, журналист. Васька с Никиткой тебе ногу спасли, вот и отплати им за это своим неупоминанием….

— А что так, Олег Нилович!?

— Ишь ты! Откуда меня знаешь!?

— Касьяныч, смотритель полуйской фактории о Вас рассказывал.

— Касьяныч, говоришь!? — Саамов-старший сдвинул брови, задумался. Присел на край скамейки у стола. — Что-то не знаю такого. Не встречал.

— А он говорит, что вы трижды с ним встречались. В Лаборовой два раза и здесь, на Полуе.

— Касьяныч, Касьяныч… — это не здоровый ли такой…, рыжий!?… Ну, сейчас-то седой, поди…, — в задумчивости проговорил Олег Нилович, и губы его изогнулись в легкой брезгливости. — Никак Ванька…, Ванька «Волдырь»!?…. Ну, этого-то я знаю…. И очень хорошо…. Значит, говорил, что три раза виделись!?… Эх, Волдырь, Волдырь…, три раза, — глядя в окно и продолжая чему-то улыбаться, тихо, точно разговаривая с самим собой, добавил он.

Через минуту, спохватился и, строго взглянув на Виталия, будто приказал, а не спросил:

— Так мы договорились… журналист!?…

— Договорились, — ответил тогда Виталий.

Сейчас лежа на гостиничной постели, Виталий пытался вспомнить, как он в то время мучился с больной ногой.

Василий обвязал ее палками-шинами и «прописал» полный покой. Вот и приходилось Виталию целыми днями молча лежать, глядя в потолок, или наблюдать за всем, что происходило в избушке.

Днем, когда они оставались вдвоем с Олегом Ниловичем, было скучно. Саамов-старший после их первой и единственной беседы больше не заговаривал и даже не смотрел в его сторону. Он был угрюм и все время чем-нибудь да занят. Едва сыновья с внуками уходили на охоту, он принимался за посильную работу по дому. Мыл посуду, подметал, заправлял лампы керосином, ходил за дровами и поддерживал тепло. По его лицу и движениям было видно, что ему любое движение дается с трудом. Ближе к вечеру начинал готовить еду. Рубил мороженое мясо и варил его в огромной кастрюле. Или теребил куропаток, зажимая тушки в коленях. Не забывал и про собак…. Короче говоря, дел у него набиралось ровно на все время отсутствия своих ребят.