Николай Гарин - Оула

Оба выпили и потянулись за закуской.

— Лет тридцать не пил. Как усыновил Ефимкиных ребят, так и дал себе зарок — ни капли в рот… А там внуки пошли…

— Да-а, хороши у вас ребята! И Василий с Никитой, и внуки….

Нилыч вдруг поперхнулся, закашлялся и, успокоившись, перевел тему:

— Как нога, журналист?

— А вот, — Виталий вытащил из-под стола ноги и шутливо покрутил носками, — полюбуйтесь, правая покороче на пятнадцать миллиметров, но я стельку добавляю, да подошву наращиваю и ничего, почти не заметно, что прихрамываю. Добрым словом вспоминаю всех вас, спасибо!

— Да, как тогда Васька увидел зарево над зоной!?… А я не заметил.

— Вот и Вы из-за меня пострадали.

— Давно, еще в молодости как нацеплял на себя всяких царапин, да вот…, — Нилыч красноречиво развернул ладони кверху и внимательно посмотрел на них сам, — а так ничем особенно и не болел больше. Тогда и возникло такое чувство, будто кто взял меня за руку в то время, той далекой зимой… и повел за собой долгой и сложной дорогой аж прямо сюда, на Ямал.

И Олег Нилович уставился куда-то в стену своим незрячим взглядом и надолго затих. Его глаза смотрели в себя, в свое прошлое, в черные равнодушные стволы винтовок, в холодный огонь зимних зорь и сжигающее пекло пожаров, в грязь и боль….

Виталий боялся пошевелиться. Он будто знал, что сейчас видит Нилыч. Боялся нарушить его тяжелую, священную память. Разглядывал старшего Саамова украдкой, отмечая перемены, которые произошли с ним за два года. Теперь это был, пожалуй, старик. Хотя в осанке и движениях все еще чувствовалась сила и определенная ловкость, без которой в тундре нельзя. Без которой нельзя брать в руки аркан, топор или ружье и вообще подходить к оленям. Старость была в его глазах. Старость и огромная усталость.

— Много я потерял хороших людей, которые шли со мной рядом по этой долгой дороге!.. А я все живу и живу….

— Так еще внуков надо поднять, выучить, женить…, — тут же оживился и встрял Виталий.

— Внуков!?… — у Нилыча едва заметно затряслась нижняя губа.

— Ты помнишь, нет моего Андрейку!? — не скрывая печаль в голосе, спросил он.

— А как же!.. Как не помнить! — тотчас ответил Виталий, зная, что это был любимый его внук. — А что…, что с ним…, где он у вас?

Нилыч долго молчал, глядя на пустой стакан. Потом каким-то неживым голосом отчетливо, словно плохой диктор по приемнику ответил:

— В Афганистане остался мой мальчик… Сгорел в пехотной машине…

Он дрожащей рукой налил себе из бутылки и медленно, как лекарство выпил до капли. Немного сморщился, собрав крупные складки на гладкой щеке, и коротко выдохнул. На закуску даже не взглянул, словно хотел к душевной боли добавить горечь водки.

Виталия потрясло это известие. Чужое горе лишь чуть-чуть коснулось его, обдало, словно воздушной волной и то все внутри неприятно ожгло. А каково же Саамову-старшему, какой же он получил удар? Любимый внук!..

— Я тогда полностью откупился за него. — После длительного молчания опять заговорил Нилыч. — Сколько просили, столько и дал. Его не должны были брать в Армию. А он, идол, в обход и меня, и отца сам напросился…, — он опять помолчал с минуту. — Когда садился в вертолет на Лаборовой все смотрел на меня и весело твердил: «Все нормально будет деда, все нормально!..»

Никитку с Васькой не так любил…. Этот при мне родился прямо в тундре. День был тихий….

Но Нилыч так и недоговорил. Тяжело встал из-за стола.

— Пойду, пройдусь перед сном. А ты ложись себе, отдыхай.

Виталий дважды пытался заснуть, но, увы, каждый раз, напротив, распалял себя воображением настолько, что вставал, одевался, шел на кухню и ставил чайник. Откровенно говоря, он надеялся, что Нилыч быстро вернется и их беседа продолжится. Но старший Саамов видимо не торопился, бродил где-то или сидел, думая свои думы. Вот бы заглянуть в эти думы, мечтал Виталий. Сколько там понаверчено, понакручено, пережито!?

Собравшись, было сделать последнюю попытку заснуть он, наконец-то, услышал неспешные шаги на крыльце. Осторожно скрипнула, затворяясь, дверь, зашуршала одежда.

— Ну, как прогулялось, — Виталий постарался придать голосу бодрость. Он стоял одетый и нелепо улыбался.

— Во как! — удивился Нилыч. — А тебе-то почему не спится?

— Пытался, Олег Нилович, — честно признался Виталий, — дважды пытался и не мог. Лезет в голову всякое…

Нилыч снял сапоги и прошел на кухню

— Вот если бы ты кофейком меня угостил, раз не спится, я бы не отказался! А, журналист?

— Что за вопрос! — Виталий быстро поставил на газ все еще горячий чайник, рассыпал по стаканам кофе, поставил коробку с рафинадом и сел напротив Нилыча.

— Мне, Олег Нилович, с известного времени не дает покоя то явление или, скорее, тайна что ли, о которой я Вам рассказывал еще тогда в избушке… Не знаю, но как бы и спросить больше некого, — начал осторожно и нерешительно Виталий.

Нилыч поднял глаза на собеседника и с легкой настороженностью стал ждать, что там у журналиста еще.

— Вы не могли бы мне объяснить, что было со мной там, в зоне?

Услышав раздраженное бульканье чайника, он торопливо встал, выключил газ и разлил кипяток по стаканам.

— Понимаете, я так ничего и не понял. Попытался рассказать у себя на работе в редакции, нет о Вас ни слова, но, как и предполагал, в лучшем случае вызвал недоумение у коллег, а в худшем — совет обратиться к врачу. — Виталий подождал с минуту: — Так что вы думаете по этому поводу, Олег Нилович?!

Тот взялся за стакан, помешал ложечкой темную, почти черную жидкость, отхлебнул, потянулся за сахаром… Все движения были замедленными, задумчивыми. Нилыч не спешил. Он продолжал пить кофе с сахаром вприкуску. Громко хрумкая, раскусывая белые кубики и шумно отхлебывая из стакана, пил и смотрел куда-то через Виталия.

— Много раз его пробовал, Никитка привозил, — неожиданно проговорил Нилыч, — хороший напиток! А тут слышу давеча из кухни знакомый запах… Вкуснятина! Хотя бы иногда вот так баловаться!

— А кто мешает? — сухо спросил Виталий. — Его сейчас везде полно.

— В городах да поселках полно, а нам на факторию одну дрянь всякую везут. Лет десять вылежится у вас на полках, потом в тундру везут.

— Ну сейчас-то я думаю грех обижаться на снабжение, — Виталий едва сдерживал свое раздражение.

— Тебя бы посадить на такое снабжение…

— А как раньше было? Неужели лучше? Вот бы не подумал!

— Раньше было плохо, — не обращая внимания на задиристый тон собеседника, ответил Саамов. У него опять стали мягкими глаза. Они смотрели на Виталия, а видели что-то другое… — Плохо было почти всегда, а особенно, как нам тогда казалось, в пятьдесят втором. Война давно закончилась, а голод косил людей, доводил их до крайности…