Изидор Окпевхо - Последний долг

Все это мне неприятно. И мне неприятна сама женщина. Я не понимаю, что они там друг с другом делают. Должно быть, мне не дано понять. Но пока эта женщина рядом со мной, я знаю, что не перестану быть целью его насмешек. И быть может, когда-нибудь она тоже начнет надо мной смеяться. Женщины все такие. И поэтому, сколько живу, я сторонюсь их. Мне достаточно плохо с мужчинами. А женщины… я бы убил себя.

Иногда мне спится великие сны. Мне спится, что я полноценный человек, у меня есть все, включая две большие здоровые руки. Я управляю всем городом и твердо сижу на горе несметных богатств, и мой дом вымощен золотом. Я просыпаюсь и проклинаю бога за такой тяжелый, мучительный сон. Ибо я знаю, что даже крохотной крупице этого дикого сна не дано сделаться явью. Я даже не смею мечтать об этом. Но когда я даю волю своим мыслям, мне часто приходит в голову то, что мой покойный отец сказал мне давным-давно: Бог не бросает дело на середине…

День медленно подходит к концу. Молюсь только, чтобы они поскорее закончили то, зачем я опять зову эту женщину. И чтобы скорее пришел комендантский час, и я снова бы стал хозяином моей жалкой лачуги. Мне неприятна эта история. Но что я могу поделать?!

Я все принимаю за добрые намерения. Как иначе назвать то, что человек приходит к тебе с едой, когда голод грозит жизни твоей и твоего сына, приносит тебе одежду, когда у тебя нет ни денег, ни свободы, чтобы избавиться от обносков, вселяет в тебя бодрость, разгоняет тоску одиночества и облегчает бремя тяжелых мыслей!

И все же я знаю, я вижу, что час настает. Больше я не в силах себя обманывать. Я еще молодая женщина. Кожа у меня гладкая, груди тугие, и только один ребенок вышел из моего чрева. Поэтому, говоря по правде, я допускаю, что мужчина может меня желать. Но пока Тодже не положит на меня руку, пока дыхание его страсти не обожжет мое тело, я буду из последних сил сомневаться и не видеть в его поступках ничего, кроме добрых намерений.

Я была дома. Огеново прыгал во дворе через жердочку и разбил голень. Я промыла болячку и стала втирать в нее пальмовое масло. И тут я увидела, что к нашему дому идет Одибо. На лице его, как всегда, мрачное, недовольное выражение, чем ближе, тем ниже он опускает голову и тем больше ноги его заплетаются. Кажется, он идет сюда против воли. Если бы я не знала его, то сказала бы, что лицо у него такое из-за кричащего зноя полудня. Но мне все равно. Если я предоставлена на их милость — а я знаю, что так и есть, — тогда я должна примиряться с любыми их настроениями. Собаке какая разница, бросают ей мясо наземь или дают на чистой тарелке?

— Надеюсь, ничего не случилось? — спрашиваю я.

Ибо он уже вошел в дом, но не взглянул на меня, но пожелал доброго дня и нервно рыщет глазами, точно собака, выискивающая блох.

Нога Огеново лежит на моем колене, моя правая рука в пальмовом масле прикрывает болячку. Одибо переминается с ноги на ногу, потом за моей спиной упирается в степу плечом без руки. Он глядит в дверь мимо меня и моего сына, как всегда, жалкий и недовольный. Я вздыхаю и продолжаю втирать масло в болячку. Наконец я не выдерживаю.

— В чем дело? — Мне не нравится это молчание и человек, зловеще возвышающийся надо мной и моим сыном. — Вы мне что-то должны сказать?

— Он сказал, приходите.

Я поднимаю глаза.

— Сейчас?

— Угу.

Я вздыхаю и снимаю с колена ногу Огеново. Я слышу, как человек за моей спиной садится на пол.

— Наверно, я должна запереть дом и взять Огеново с собой? — говорю я.

— Он сказал, чтобы я остался здесь с мальчиком.

Он по-прежнему не глядит на меня или, может, изредка бросает взгляды украдкой, ибо я почти ощущаю прикосновение его глаз. Мне становится стыдно. Солнце уходит, но свет дня еще очень ярок, и, конечно, еще не пришла пора людям садиться за ужин. Я могу выбрать одно из двух или трех. Если я собираюсь откликнуться на срочное приглашение Тодже, я должна идти немедля и поручить Одибо накормить моего сына, когда придет время ужина. Но я не могу оставлять сына на попечение этого человека, я не знаю, какой едой он его накормит. Поэтому мне придется отложить ужин до возвращения от Тодже. Но к тому времени он будет слишком голодным…

Я гляжу, что у нас есть на кухне. Ничего приготовленного, что мой мальчик мог бы съесть в положенный час. Поэтому я решаюсь. Все время, что готовлю сыну еду, я чувствую на спине обжигающий взгляд безумца. Пусть. Я согласна им подчиниться, я вижу, что теперь у меня нет выхода. Если они перестанут нам помогать — по любой причине, — нам останется только сидеть и ждать голодной смерти. Выйти к разъяренной толпе на базар или протянуть ноги от голода дома — одно и то же…

Суп мы доели — я могу быстро состряпать эбу, чтобы у Огеново был настоящий ужин. К счастью, на полке над очагом осталось немного сушеной рыбы. Я отламываю от нее приличный кусок. Это — как божий дар. Ибо, если бы мне пришлось варить все от начала до конца, могло бы пройти столько времени, что у меня появилось бы две опасности — неудовольствие моего нового господина и покровителя и приближение комендантского часа. Поэтому я спешно кладу рыбу на стол, бросаю в тарелку две полные пригоршни гарри и заливаю водой. Затем я сливаю всплывающий сор, добавляю воды и бросаю в гарри щепотку соли. В мгновение ока мой мальчик сидит за наскоро приготовленным ужином, а я в это время торопливо моюсь в тазу.

Я возвращаюсь в комнату, когда Огеново закончил ужин. Моя торопливость говорит ему, что я собираюсь уйти из дома. Он глядит на меня, затем на Одибо, сидящего на полу, который с тех пор не сказал ни слова. Собираясь, я бегаю из комнаты в комнату. Огеново следует за мной по пятам. Он оставил тарелки на полу.

— Ты забыл, что тарелки надо отнести на кухню? — говорю я.

Он поднимает и уносит их, чтобы они не мешали мне видеть его вопрошающий взгляд.

— Мама, — говорит он наконец.

— Что?

— Куда ты?

— По делу. И перестань ходить за мной, как полицейский, слышишь?

Он останавливается. Одного взгляда на усевшегося Одибо ему достаточно, чтобы понять, что я действительно ухожу из дома. Он сам опускается на пол, на лице уныние. Я так уходила и раньше, он знает, что ничем не остановит меня. Даже слезами.

Вскоре я одета и готова. Я бросаю последний взгляд на сына — клянусь, я осталась бы, если бы могла. Ужасно быть на милости посторонних людей, рабой принуждения, против которого не можешь бороться. Мальчик — единственная причина, по которой я еще сопротивляюсь. Может быть, не единственная. Ибо мне следовало бы остаться дома, чтобы доказать, что я верю в своего мужа, что, даже если они с ним сделают что-то ужасное, долг жены — вынести все до конца. Но и мальчик — достаточная причина. В нем я всегда вижу перед собой моего мужа, в нем всегда напоминание о моем долге любить и оберегать память о том, кому я обязана всем. Я подхожу к нему и глажу по голове, едва сдерживая слезы отчаяния.